Дорога в 1000 ли
Шрифт:
– Мы должны признать, что фактически находимся в состоянии войны с государствами, чьи войска присутствуют на территории империи, осталось эту войну им объявить и принять соответствующую декларацию. С её текстом вы ознакомлены. Мы предлагаем также объявить, что мятежники ихэтуани сражаются с засильем иностранцев за наши традиционные ценности, мы ценим их героизм и поддерживаем их действия. Есть ли у кого-либо иное мнение или вопросы?
Вопрос задал Великий наставник Вэн Тунхэ:
– Означает ли это, что правительственные войска прекращают борьбу с мятежниками и даже помогают им?
– В настоящий момент именно так, – ответила Цыси.
– Тогда от имени Верховного совета я высказываю единогласное одобрение действиям ваших величеств.
Цыси ожидала чего-то подобного, хотя и не единогласного. Её затрясло. Одно такое заседание сводило к нулю все многолетние усилия по развороту Китая в сторону европейской цивилизации. Никто не хочет что-либо менять. Все рвутся назад, в Средневековье. Там рабство и покорность, но там уютно. Там традиции, там жизнь по суждениям великого Кун Фуцзы, который всё расписал и разложил по полочкам. А что делать?! Ихэтуани в Пекине, их сотни тысяч, надо их использовать.
Цыси в своих покоях ринулась к зеркалу:
– Папа, я боюсь! Я изменила своим принципам!
– Почему?
– Меня вынуждают. Бежавшие заговорщики обливают меня грязью, называют деспотичной развратницей, им почему-то верят.
– Люди чаще верят в плохое. Так было всегда, так будет всегда.
– Они меня поссорили с иностранцами, и те снова затевают интервенцию, а у меня нет сил – приходится опереться на ихэтуаней. Хотя бы временно.
– Ключевое слово – «временно». Обопрись на него. Надо быть гибкой.
– Будет много крови.
– Её уже очень много. Кровь очищает. Через это надо пройти. Кто тебе сказал, что путь в тысячу ли ровный и гладкий? Иногда приходится вернуться. Главное – не потерять направление.
15
Цзинь пришла к бабушке Тане Шлык с необычной просьбой. С той поры, когда её отец Ван Сюймин познакомился с Кузьмой Саяпиным (он тогда сшил деду очень хорошие сапоги) и семьи подружились, девушка частенько захаживала то к Татьяне Михайловне, то к Арине Григорьевне, благо их усадьбы были рядом и от Китайского квартала неподалёку. Заходила одна и с братом Сяосуном. Вместе учились русскому языку, Сяосун что-то мастерил с дедом Кузьмой, Цзинь с Еленкой рукодельничали и болтали, как заветные подружки, а на праздники то Фанфан, то Арина с матерью частенько готовили китайские или русские постряпушки, и тогда все застольничали, как одна большая семья.
На этих встречах и посиделках и родилась любовь Ивана и Цзинь. Они её тщательно скрывали, но взрослые всё замечали и посмеивались над их стараниями таиться: дело молодое, самое время погулять. Только однажды Арина Григорьевна закрылась с мужем наедине в горенке и напрямую спросила:
– Чё с молодыми делать будем, Федя?
– А чё делать? – удивился Фёдор. – Милуются, ну и пущай! Семейство ихнее – доброе! И Цзинь – девка славная!
– Да в том-то и дело, что уже не девка!
– Неужто?! – ещё больше удивился Фёдор. – Ты-то откуль знаешь?
– Бабий глаз не мужицкий – всё примечает.
– Ну и чё с того, что не девка? Мы с тобой тож венца не дожидались, аж в пятнадцать лет слюбилися.
– Дак мы-то русские, крещёные. Да и сызмала бок о бок тёрлися. Вошла бы в положение – повенчались, и вся недолга!
– Ну войдёт Цзинька в положение, тогда и думать будем, чё делать. А пока пущай гуляют.
На том разговор и закончился. Ни Иван, ни Цзинь, ни её родители о нём не знали. Сяосун, смышлёный пятнадцатилетний мальчишка, следил за сестрой, обо всём догадывался, но Иван ему нравился, они вместе ходили на рыбалку, Иван его и сестру научил плавать, поэтому он тоже помалкивал.
И вот Цзинь пришла к бабушке Тане. Попросила её быть крёстной матерью на своих крестинах. Татьяна Михайловна всплеснула руками:
– А твои папаня с маманей разрешили креститься?
– Нет, – потупилась Цзинь, – я им не сказала.
– А тебе-то почто занадобилось?
Цзинь покраснела:
– Ванья попросил. Он хочет осенью венчаться. Когда вернётся.
Бабушка Таня так и села:
– Венчаться?! Чтой-то я об этом слыхом не слыхивала. А коли не будет родительского благословения?
– Ванья сказал, богом свадьбу сыграем.
– Богом? Вкрадче, значит? Ну гаврик и гаврик! Вот дал бог внука! Ой, девонька, – вдруг вскинулась бабушка, – да ты не в положение ли вошла?!
Цзинь заплакала и так замотала головой, что слёзы брызгами полетели в разные стороны: она знала, что значит «вошла в положение».
– Ладно-ладно, не бери в голову, прости меня, болтомошную [16] , – расстроенно засуетилась вокруг неё Татьяна Михайловна. – На вот, чайку выпей с блюдниками. Сладкие получились блюдники, язык проглотишь. – Она живо налила девушке травного чаю, подставила плошку с пышными лепёшками. – А слова мои алаборные в узелок завяжи да выброси. Хочешь креститься – крестись, но не за-ради венца – к Богу нашему душой поворотись, к Исусу Христу…
16
Болтомоха – болтун (бормотун) (амур.).
После гибели мужа Григория Татьяна Михайловна стала усердно посещать церковь, благо та была, можно сказать, в двух шагах, свечки ставила, молилась, духом её прониклась и надеялась, что с Гриней своим незабвенным обязательно встретится после смерти. Оттого и Христа усердно поминала.
– Крёстной матушкой быть я согласная, – закончила бабушка, – а кого в крёстные отцы выбираешь?
– Ещё не знаю, может, вы подскажете, – Цзинь умоляюще взглянула на хозяйку.
– А сердечко твоё про кого поминает?
– Про дедушку Кузьму, – почти прошептала Цзинь и залилась краской.
– Годится! – объявила бабушка. – А чего заалела пуще зорьки утрешней?
– Я боюсь…
– Чево-о-о?! Не-е, гляньте на неё, люди добрые: она Кузьму боится! Да добрей казака по всему Амуру не сыщешь! Даже мой Гриня, царство ему небесное, – перекрестилась Татьяна Михайловна, – уж на что ласков был, а и то перед Кузей не мог стать. Не боись, девонька, я за тебя с им перекинусь словечком – он не откажет.
– Только вы, пожалуйста, моим папе с мамой не говорите.