Шрифт:
Канонада стихла. За открытым окном наконец можно было различить шелест листвы на вековых дубах, растущих вдоль аллеи, ведущей к бывшей барской усадьбе, где располагался госпиталь. Прохладный ветерок с реки доносил сладковатый запах клевера, смешанный с гарью. Достав сигарету из портсигара, Маренн подошла к окну. Щелкнув зажигалкой, закурила. Солнце садилось за деревьями красным кровавым шаром на западе, а напротив – на востоке на темнеющем небе – танцевали грозные отблески пожаров. Вдруг за углом послышался шум мотора. Явно не санитарная машина – бронетранспортер или танк. «Кто это пожаловал?» –
– Фрау Сэтерлэнд… – Медсестра Беккер не договорила, ей пришлось посторониться.
– Мама!
Маренн вздрогнула. На пороге стоял Штефан. Запыленный. На лице следы гари. Только что из боя. На руках он держал… собаку, немецкую овчарку. Всю в крови.
– Я пыталась сказать герру офицеру, что сюда вот так вот нельзя, – пролепетала Ингрид растерянно.
– Все в порядке. – Маренн кивнула. – Это мой сын. Как ты здесь оказался? – спросила она недоуменно. – Отменили приказ? Насколько я понимаю, ты должен быть сейчас довольно далеко отсюда. И что это? – Она указала взглядом на овчарку.
– Собака.
– Я вижу. Откуда?
– Это потом, мама. – Штефан решительно шагнул вперед. – Она умирает. Мама, помоги. Ты же можешь. – Он посмотрел прямо ей в лицо, прямой, пронзительный взгляд светлых серых глаз.
– Что ж, если еще не поздно. – Маренн быстро подошла, взяла лапу собаки. – Быстро неси в операционную, – сказала Штефану. – Ингрид, пойдете со мной, – приказала медсестре, – будете ассистировать.
– Но у нас же госпиталь для людей, – проговорила та неуверенно, но тут же осеклась, заметив недовольство на лице Маренн. – Слушаюсь, госпожа оберштрумбаннфюрер, – добавила она едва слышно.
– Это сука. Молодая, года два или три. Сильно обезвожена, потеряла много крови. Обе передние лапы перебиты. Еще одна пуля, судя по всему, застряла в легком, но до сердца не дошла… Так ты ничего не хочешь мне объяснить? – Маренн внимательно посмотрела на Штефана, сидевшего на подоконнике в операционной. – Что за тайна?
– Выживет?
– Сейчас поставим капельницу, удалим пулю. Думаю, да.
– Тайны нет. Но это… не наша собака. – Штефан соскочил с подоконника и подошел ближе. – Их. Большевиков. Одна выжила случайно. Там у этой деревни, название не произнести, наши взяли в кольцо батальон их пограничников, с ними были служебные собаки. Отступали они от Киева. Видимо, уже не было больше патронов, ничего не было. Бросились врукопашную, вместе с собаками… – Штефан запнулся. – Собаки зубами рвали глотки. Кровавое месиво. Вызвали танки на подмогу. Нас с нашего направления сорвали, мол, на усиление. Но, слава богу, у нас на переправе, на командирском танке, от жары, видно, башню заклинило. Пока разбирались, доползли только к финалу. Но картина ужасная: люди, собаки – все в кучу, сплошная кровь.
Из них никто не выжил, ни люди, ни собаки. Вот только она. – Штефан с нежностью провел рукой по неподвижному телу овчарки. – Когда уже стемнело – слышу, скулит, сразу бросился туда, живая. Она мне не давалась. Хотела укусить, но сил не хватило. Вот только порвала. – Он показал на рукав. – В глазах такое страдание, такая боль. Лежала рядом с парнишкой, совсем молоденьким. Его гусеницей раздавило, все кишки наружу. Он ее своим телом накрыл, вот и жива осталась. Я все понимаю: война. Но чтоб давить гусеницами
– Ну а щенков ты рядом не видел? – Маренн улыбнулась, стараясь его отвлечь.
– Щенков? – Штефан явно растерялся. – Нет…
– У нее недавно были щенки. Три овчаренка.
– Они, наверное, местным отдали. Нет, щенков не видел. – Штефан пожал плечами. – Какие там щенки…
– Что ж, пулю вытащу, что дальше? – Маренн наклонилась над раненой собакой. – В танке с собой возить будешь? Она хозяина не забудет. Убежит. Овчарки, сам знаешь, одного хозяина признают.
– Что ж, пусть бежит. Главное, чтобы выжила. Найдет кого-нибудь, кого своим признает.
– А то смотри, могу забрать в Берлин… – Маренн заметила как бы невзначай. – Будет нашему Айстофелю подружка. Что скажешь?
– Не знаю. – Штефан вздохнул. – Я был бы рад. Назвал бы ее Альма. Но собаке, как и человеку, на своей земле жить надо, где родилась. В деревне жителям оставлю.
– Ладно, посмотрим. А теперь иди, не мешай, – попросила Маренн строго. – Мне над твоей Альмой серьезно поработать надо. Подожди меня в кабинете. Там еще кофе горячий.
Спустя час она вошла в бывшую музыкальную гостиную хозяйки дома, служившую ей и кабинетом, и спальней, и столовой. Здесь от всего былого убранства остался только расстроенный рояль с простреленной из винтовки крышкой – единственная вещь, которую не вынесли из усадьбы те, кто полностью ее ограбил, даже обивку содрали со стен. Штефан сидел на полу, разбирая книги, сложенные стопками под роялем. В пепельнице рядом дымилась сигарета. Услышав ее шаги, вскинул голову. Взглянул напряженно.
– Ну как? Жива?
– Жива, конечно, жива. – Маренн присела на корточки, обняла его за плечи, взяла книгу из рук. – Гегель на немецком. Пролетариату не понадобился. – Положила книгу в стопку. – Сейчас ее привезут сюда. Извини уж, в палатах места нет, все койки заняты. Устроим ей лежаночку здесь, на теплой подстилке у моей походной койки. Она еще не отошла от наркоза, спит. Но уже лапами задними шевелит во сне, точно бегает, и опять скулит. Наверное, видит во сне, как все случилось с ней.
Маренн подошла к кровати, сняла теплое одеяло и постелила в углу за изголовьем.
– Здесь ей будет тепло и уютно. Ночи теплые стоят, – заключила она. – И я рядом. Пока.
– Ты знаешь, кто здесь жил? – окинув взглядом комнату, спросил Штефан. – В этом доме?
– Знаю. – Маренн кивнула. – Княгиня Зинаида Свирская с дочерью. Обеих расстреляли какие-то бандиты, ворвавшиеся в дом в 1918 году. Они под яблонями в саду, здесь же, похоронены.
– Откуда такие сведения? – спросил Штефан, распрямившись.
– От бывшего их управляющего господина Пирогова. – Маренн подошла к походному столу и налила в чашку кофе из кофейника. – Он и сейчас живет здесь. Никуда не уехал, остался. Старую княгиню боготворил. Она ему образование дала, благодаря ей мир увидел, об отце его больном заботилась, точно родной ей был. Куда ж ему ехать? Об их могилках здесь печется. Арестовывали его три раза НКВД. Но жив пока. Только глаз выбили, и нога, переломанная на допросе, плохо срослась, хромает.
– Мама, а как может быть так? – Штефан опустил голову. – То они своих уничтожают нещадно, книги рвут, вот инструмент покорежили, то вдруг собой собаку на поле боя закрывают, чтобы ей выжить…