Дороги товарищей
Шрифт:
Женя молчала, не решаясь ни простить его, ни настаивать на своем упрямстве.
Саша снова обнял ее за плечи.
Ей показалось смешным, что он — такой твердый, уверенный, всеми уважаемый, боится ее и просит прощения. Но это ощущение оскорбило ее потому, что она привыкла слушать и уважать его. И рассердившись на него за его уступчивость, она крикнула сквозь слезы:
— Не трогай меня! Я не… Я не позволю тебе трогать меня! Уйди!
— Ты совсем не умеешь скрывать того, что хочешь сказать, — ласково заметил Саша и тихо засмеялся. — Ой, Женя, не хитрая ты!
— Зато ты хитрый! —
— Да, иногда бываю невежливым, — вздохнул Саша. — Не простишь?
— Я сказала, что буду хозяйкой своих слов!
Саша вздохнул и снова попросил:
— Ну, извини меня, Женя! Все-таки давай будем опять друзьями.
Женя не ответила.
— Всего хорошего, Женя.
Женя по-прежнему молчала, и он, стремительно повернувшись, вышел.
Женя бросилась на кровать и, стиснув руками подушку, заплакала.
В окнах брезжил рассвет.
Вставало над землей утро одного из самых зловещих в истории дней.
Скоро уж, скоро — остались считанные минуты! — грянут первые пушки!
Заводятся моторы самолетов. Танки с крестами на броне выезжают из укрытий. Немецкие командиры читают солдатам приказ. Зябко дрожит листва кустарника. Мертво мерцает роса в траве.
Учащенно, тревожно бьются сердца пограничников на правом берегу Западного Буга, на реке Сан, на Немане: фашистская сторона вдруг наполнилась странными звуками. Слышен лязг металла и треск ветвей… Это неспроста, это неспроста!
Скупо брезжит рассвет.
До подъема далеко: спят спокойно на своих походных жестких постелях наши бойцы. Дневальные, отгоняя сон, прохаживаются по коридорам. Часовые, поеживаясь от предутреннего холодка, смотрят на угасающие звезды.
Крадутся к часовым люди с кинжалами. Валят молодых часовых ловкие люди в траву, и роса смешивается с дымящейся кровью. Первая кровь льется по русской земле, но еще не ударили первые пушки. Умирают молодые часовые.
Диверсанты закладывают взрывчатку. Диверсанты смотрят на часы. Взрывы, взрывы, взрывы!..
Летят в воздух пролеты мостов, корпуса заводов, стены электростанций, воинские склады…
Самолеты уже пересекли государственную границу. В предутреннем небе раскрываются над землей, еще застывшей во мраке, купола парашютов. В двухстах-трехстах километрах от границы опускаются на землю немецкие парашютисты.
Это было тогда, когда мы еще спали. Мы видели сладкие сны.
Спала, выплакав горькие невинные слезы, Женя. Спал, не чуя беды, Боря Щукин. Спал, широко разметав по топчану руки, Аркадий Юков. Тихо и безмятежно спала Соня Компаниец. Беспокойно ворочался на кровати Костик Павловский.
Все спали, и только Саша Никитин бродил по Набережному бульвару. И только Саша видел, как над авиационным заводом, за рекой поднялся столб огня и упал в туче искр на землю.
Но и Саша не догадался ни о чем.
Взрыв был всего лишь один. Взрыв был не очень сильный. Он не разбудил города. На первый взгляд, это был обычный, случайный взрыв.
А это началась война!..
РОДИНА
Военный горн сзывает друзей в трудный поход. Тревожно бьется на ветру знамя цвета горячей человеческой
Родина! На всю жизнь, на всю жизнь мы запомним твое теплое дыхание! Тысячи самых ласковых слов хотелось бы сказать о тебе. Но время горячее, времени нет. И мы говорим только одно из этих тысяч:
— Люблю!
— Люблю! — говорит это же слово Аркадий Юков.
— Люблю! — говорит Саша Никитин.
Кровь льется на русской земле. Погибают молодые парни из Владимира, Краснодара и Вышнего Волочка. На русской земле снова терзают женщин и убивают детей. И это только начало. Первые дни.
Наши друзья живут еще в июне 1941 года. Они не знают, что будет Одесса, потом Севастополь. Они ни за что не поверят, что будет еще Сталинград.
Сколько шагов им осталось пройти по земле?
Может, тысячу, может, десять тысяч…
Они ничего, ничего еще не знают.
Горн сзывает в поход, но боевой пост им еще не указан.
Друзьям не исполнилось восемнадцати лет.
Они не раз еще выйдут на Красивый мост и будут глядеть оттуда на поля за рекой, на леса, на Барсучью гору, полукругом возвышающуюся на юго-западе…
Они не раз бывали на той горе, знают там каждый куст, каждый камень.
Русские места, русская природа…
С восточной стороны — пологий спуск, весь исхлестанный тропинками, — как бы песчано-желтая вышивка гладью по зеленому склону; взъерошенные шапки обтрепанных ветром берез и дальше — черствый обрыв реки, сверкающая мелкой галькой кайма берега, глянцевито-синий перламутр раскрашенных ракушек… На западе крутой горбыль ската испещрен ядовито-яркой россыпью красных цветов; ниже — шоссе, тощий осинник, рваное, в просветах искрящейся на солнце влаги, рядно болота, резкая вязь ползучих кустов, черная вода в ржавой оправе маслянистой плесени; еще дальше — мохнатые лапы гигантских елей, в глубине которых неслышно течет иссиня-серый дымок лесного сумрака. На юге — Старица, древнее русло Чесмы, — в куцем окаймлении корявых ив; острые стрелы сочной осоки, молодые пучки ситовника и рогозов, искусно выточенные листья кувшинок — лягушачье царство в узорном кружеве изумрудно-сизой ряски. С северной стороны — город за стремительным изгибом реки. По склону у самого подножия бегут на ветру вниз молоденькие сосенки, а на самой вершине, посредине сухого лысого пригорка, стоит одинокая корявая сосна, вечно склоненная к городу. Издали, а особенно в ветреный день, кажется, что еще миг, и она кинется вслед убегающим сестрам — в таком отчаянном напряжении бывает ее шершавое, прокаленное солнцем тело.
Да, это наши места, истинно наша природа. И под Брянском, и за Великими Луками, и на Владимирщине есть и такие горы, и такие сосны, и такие цветы, и болотца, заросшие рогозами. И запахи везде такие же, луговые, лесные — медвяные. Это запахи Родины, юности, своего жилья. Запахи первой любви, материнских губ, горького отцовского табака. У каждого человека это — на всю жизнь. Это любят вечно и самозабвенно.
Родина! Русская земля моя! Да как же не любить тебя?!.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ