Дороги товарищей
Шрифт:
— Не ребенок, а золото!
— Софья Сергеевна, вы осчастливлены судьбой, имея такого прелестного сына!
— Сыночек, будь таким благопристойным, как Костик Павловский!
— Я бы предложила кандидатуру отличника Костика Павловского!
— Поздравляю, молодой человек, у вас прекрасное будущее!
Талантливый художник Костик, отличник Костик, милый мальчик Костик!..
Так с детства Костик дышал гибельной отравой слепого восхищения и захваливания.
…И вот сейчас, шагая рядом с Борисом, Костик растерянно говорил:
— Да, мы давно не встречались… С того злополучного вечера… Впрочем, не так давно…
«Были», — мелькнуло у Бориса, но, не желая огорчить Костика, он неопределенно подтвердил:
— Вообще-то да…
— Я никогда не думал, что мы окончательно разошлись: ведь мы дружили чуть ли не с пеленок. Бывает, что неожиданно вырвется скверное, резкое слово…
Чувствовалось, что Павловский с трудом поддерживает разговор, но было ясно, что он говорил искренне.
— Война! — вздохнул он. — Как это ужасно! Все, все пошло вверх ногами… И именно сейчас так трудно быть одному…
Костик выжидательно взглянул на Щукина.
— А почему тебе быть одному?
Павловский с благодарностью посмотрел на Бориса и остановился.
— Слушай, Боря! — воскликнул Костик. — Будь другом, окажи мне услугу…
Щукин насторожился.
— Помири меня с Сашей!
— Что ж, я не против. Я не люблю ссор… Только вот как он?..
— Ну, я думаю, он не будет против, — неуверенно произнес Павловский.
— Тогда что ж, — подумав, сказал Борис. — Пойдем со мной: я иду к Компаниец. Там будут Аркадий, Саша…
— Ну, если там будет Аркадий!.. Он же зол на меня, ты сам знаешь. Это решительно невозможно.
— Ну, полно. Там будут не только ребята, но и девушки — Соня и Женя…
— Женя? — вскрикнул Павловский, схватив Бориса за плечо. — Пойду.
ВТОРАЯ КЛЯТВА
Соня старательно перетирала белые фарфоровые чашки. Хрупкие и звонкие, с золотистыми каемками, эти чашки были единственной памятью о матери. Мать ее, суровая и торжественная на фотографии, в жизни была, по рассказам отца, веселой, задорной певуньей. Соня ее не помнила — она погибла при ликвидации кулацкой банды от руки самостийника-бандита семнадцать лет тому назад, на Житомирщине. Мать Сони была комсомолка-активистка, боец отряда ЧОНа[61].
Девушка взглянула на фотографию матери и взяла в руки нежную, точно белоснежная лилия, чашечку. В этот момент во входную дверь постучали.
— Войдите, войдите! — крикнула она.
Аркадий обычно стучал не так, и Соня подумала: «Кто это может быть?»
Дверь распахнулась, и вбежала Женя Румянцева. Соня ахнула. Хрупкая чашка, как белый голубь, выскользнула из рук и разбилась вдребезги.
— Соня!
— Женечка!
Сильная, очень возмужавшая за последнее время, Соня обхватила тоненькую Женю за талию и закружила вокруг себя, словно девочку, громко смеясь и целуя ее.
— Ух, сумасшедшая, озорная, противная ты девчонка! Ни разу не зашла. Вот тебе, вот тебе за это!
И Соня еще быстрее закружила Женю. Женя болтала ногами и визжала.
Вдруг Соня отстранила подругу и всплеснула руками.
— Боже мой, да я же мамину чашку разбила! К счастью это или не к добру?
— Пусть будет к счастью! — воскликнула Женя. Она с грустным видом подняла золотистый осколок. — Ты помнишь, как
— Как в глубь?
— За Чесменск, — тихо пояснила Женя.
Соня отшатнулась от нее и строго, почти угрожающе сказала:
— Этого не может быть!
— А вдруг! — громко и, сама не зная почему, дерзко спросила Женя. — Вдруг фашисты бросят такие силы, что наши не в состоянии, не в силах будут остановить их? Ведь фашисты много лет готовились к войне. Вдруг не подойдут еще наши подкрепления, не вступят еще в бой главные силы, когда враги очутятся около Чесменска. И ворвутся в наш город, захватят его! Ты думала об этом?
— Я даже думать об этом…
— Ты думала о том, что будет с тобой? — словно не слыша ответа подруги, пылко продолжала Женя. — Я думала, что со мной будет! Нет, меня не оставят в городе, чтобы защищать его! Меня увезут отсюда еще до того, как враги подойдут к Чесменску. Мне скажут: вы слабая девушка, ваше место в тылу. Меня посадят в вагон и увезут в Омск, или в Новосибирск, или в Ташкент. А защищать меня, а кровь проливать за меня будет дядя! Я же буду жить в Ташкенте, а когда разобьют фашистов, приеду в Чесменск и пройду по улицам, где этот дядя умирал за меня! — с горькой иронией заключила Женя.
— Не дядя, Женя, не дядя, а отец твой!..
— Да, отец! — выкрикнула Женя. — Отец мне завоевал свободную жизнь, отец построил мне школы и дворцы, отец оградит меня от грязных лап фашизма! Все — отец! Счастье, добытое тремя орденами отца, — оно мне, конечно, очень дорого! Но я не могу, не хочу быть иждивенкой. Я хочу сама отстаивать свое счастье, хочу быть достойной его! Вот почему я думаю, что будет со мной, если проклятые фашисты ворвутся в Чесменск, будут хватать и убивать советских людей..
— Замолчи, Женя, — дрогнувшим голосом остановила ее Соня.
Женя порывисто обняла подругу и прижалась щекой к ее груди.
— Тебе страшно? Не отказывайся, я понимаю. Милая Соня! Мне тоже страшно! Когда я подумаю, что в городском сквере будет разгуливать наглый чужеземец, сердце у меня леденеет. Я вчера лежала и думала: вдруг никто меня не посадит в вагон, не увезет в Ташкент, а останусь я в Чесменске, и придут фашисты, и схватят меня, как комсомолку, и будут пытать страшными, мучительными пытками. Когда я подумала обо всем этом, меня охватил ужас. Но я была неумолима, я шептала и приказывала себе: иди, иди! Ты — комсомолка, русская, а они — подлые захватчики, — ты сильнее их! И если бы я на самом деле шла со связанными руками навстречу этим бандитам, я победила бы! Но этот миг ощущения своего душевного превосходства над выродками — придет ли он ко мне в минуту действительной, невыдуманной опасности? Только тебе и никому больше — я говорю это, милая Соня!