Дорогой ценой
Шрифт:
Я не могу просить у неё прощения. Тебя же, дочь моя, я прошу: если можешь, то поверь мне и вернись ко мне, к отцу твоему, который любил тебя тем больше, чем дальше ты от него была.
Но это ещё не всё. Главной причиной обвинения было письмо той девушки, полученное мной ещё в первый год нашей совместной жизни, в котором она благодарила меня за определённую сумму денег, которой я выручил её отца из нужды. На полях того письма я тогда в пылу первой любви написал что-то о вечной любви, не знающей преград и т. д. Это послание позднее нашёл портной, чинивший мою одежду, а его жена доставила его твоей матери. Так как письмо не было датировано, она восприняла это так, будто я содержал любовницу. Моим словам и заверениям не было веры.
Других доказательств я представить не мог, нет их у меня и сегодня, и если даже дочь моя не поверит мне на слово… Если и эта попытка примирения мне не удастся, то у меня всё же будет печальное успокоение в том, что я исполнил свой долг.
В ожидании ответа любящий тебя отец Манфред Коримский».
Прочитав письмо, Маргита заметалась, желая тотчас бежать к отцу. Но её застланный слезами взор упал на окно. Ах, ведь она не в Орлове, она в Горке! Как бы ей хотелось сейчас же отправиться к нему! Он любил её, тосковал по ней. С дедушкой он был примирён, а она ничего об этом не знала! Ах, почему, когда он прошёл мимо такой печальный, она не бросилась к нему на грудь?!
Но что делать теперь? Вот если бы она ещё успела на поезд!
Однако приехать ночью неудобно. Написать письмо? Но оно дойдёт до него лишь послезавтра при такой плохой почтовой связи, как здесь. Ах, были бы у неё крылья!
Вдруг лицо её озарилось. Она быстро написала телеграмму.
Через несколько минут слуга уже нёс её в М. Нельзя, чтобы отец ждал ответа до завтра!
В телеграмме было написано: – «Приди, отец, к твоей Маргите».
Так будет лучше. Первая встреча должна произойти на нейтральной земле, без свидетелей. А пойти к отцу и не посетить брата — невозможно, но его нельзя волновать, ведь он ещё так слаб.
Отец освободится и приедет, и она сможет принять его у себя. О, какое счастье!
Снова Маргита принялась читать дорогое письмо. Какую душевную боль он, наверное, испытывал, когда его писал! Но почему он так обвинял себя в измене? Ведь он не был виноват. Он нарушил слово своё по воле отца. Или, может быть, он думал, что если бы подождал — отец его вскоре умер, то мог бы жениться на своей невесте? Она его, наверное, никогда бы не оставила так, как моя мать.
Маргита спрятала лицо в диванную подушку и горько заплакала над несчастной жизнью отца. Теперь она видела в нём страдальца. Родной отец, а затем собственная жена ранили его сердце. Он разрушил свою мечту о первой любви, а жена в награду за верность запятнала его грязью, опозорила перед людьми.
Много лет мать заставляла её верить в виновность отца. Теперь же вся вина лежала на матери, которая, порвав с ним якобы из-за его неверности, отдала свою руку другому человеку и сама открыто прелюбодействовала!
Как тяжело было Маргите вступить в брачный союз с Адамом Орловским, так сильно обидевшим её. И всё же, если бы она этого не сделала, то не смогла бы примириться со своим отцом. Она ещё не была совершеннолетней, чтобы уйти от матери, с которой её теперь ничто больше не связывало.
Через окно до неё донёсся вечерний звон колоколов. Он словно постучал в дверь её сердца, поучая её: «Что Бог соединил, того не разрывай, Маргита!».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На корабле «Аврора», который под парусами шёл в Египет, царило оживление. После нескольких туманных дней и бурной ночи показалось, наконец, солнце. Пассажиры выходили на палубу, чтобы полюбоваться морем.
Среди немногих, оставшихся в своих каютах, был и Адам Орловский. Он только что просмотрел свою почту и сидел теперь, задумавшись над письмом из дома. Счастливый дедушка писал, как он живёт вместе со своей любимой внучкой. Пан Адам сразу представлял себе её прелестный образ. Он видел её так, будто она стояла перед ним: в белом платье и фате, красивая, как подснежник, и такая же холодная.
Здесь, на корабле, было много молодых красивых дам, однако ни одна из них не могла сравниться с ней. Окажись он теперь дома, играла бы она ему вечерами на рояле или читала бы вслух? Навряд ли. Ни единого приветливого слова не передавала она ему в письме, иначе дедушка не умолчал бы об этом.
Глупости! Зачем он об этом думает? Он вовсе не скучал по музицированию и литературным вечерам этой воспитанницы пансионата в А.!
Взяв свою шляпу, Адам вышел на палубу. Его спутники: профессор Мезарош, барон Драгович и доктор Герингер, шли ему навстречу.
— Чудная погода, — сказал, потирая руки, доктор — небольшого роста человек с добродушным выражением лица, по которому никто не мог бы узнать в нём учёного: — Как вы могли так долго сидеть там внизу у себя, дорогой?
— Вот я и вышел, — ответил Орловский бодро, протягивая господам руку. Драгович был кроат, Мезарош — мадьяр, Герингер — немец, пан Адам — поляк. Из-за доктора они говорили по-немецки.
Барон, легкомысленный дворянин, искавший развлечений, надеялся найти их в путешествиях. Он выступал в роли археолога в надежде, что это повысит интерес к его личности. Мезарош, настоящий мадьяр, пытался отыскать среди других древностей самую для него главную — колыбель своего народа и исторические источники. Серьёзно занимался археологией только пан Адам. Поэтому учёный немец льнул к нему всем сердцем.
Некоторое время господа разговаривали между собой. Затем барон начал ухаживать за дамами — то на одном, то на другом конце палубы. Профессор нашёл удобное место возле одного толстого словака, и вскоре между ними завязался горячий спор по национальному вопросу, который кончился не в пользу профессора.
Доктор и Адам беседовали, сидя рядом. Так как Герингер довольно громко разговаривал и оживлённо жестикулировал, проходившие мимо англичане и русские не могли не заинтересоваться и не принять участия в беседе, тем более, что русские уже давно в душе восхищались умным немцем. Однако центром внимания он был недолго, так как взоры путешественников обратились на египетского вельможу, появившегося с небольшой свитой на палубе.
Было известно, что с ним путешествует его дочь, но её пока никто не видел. Даже пан Адам не мог остаться к нему равнодушным.
Египтянину было около пятидесяти лет. Приятные черты смуглого лица, стройная фигура и непринуждённость манер рождали в душе симпатию. В то же время было ясно, что этот человек привык повелевать одним лишь взглядом. Сейчас он разговаривал с капитаном и не замечал всеобщего внимания.
— Приятная личность, — заметил русский.
— Сразу видна манера восточного человека, — сказал пан Адам.