Дорогой ценой
Шрифт:
— Уже темно стало читать, — сказал Николай Коримский, — отложите книгу. Может быть, вы устали от меня, но с вами хорошо сидеть и говорить. Извините меня, если я ещё останусь.
— Не надо извиняться, пан Коримский. Это для меня счастье.
— Вы мне льстите, Мирослав.
— Нет, пан Коримский, я говорю правду.
— А я и по вашему лицу вижу, что вы мне рады, поэтому и остаюсь. Я бы мог попросить вас к себе наверх, но там холодно… Когда я зашёл к вам, вы что-то писали…
— Да, я писал свой дневник.
— Вы ведёте дневник? Не слишком ли однообразна для этого жизнь здесь?
— Я только по воскресеньям записываю события прошедшей недели.
— А что вы запишете о сегодняшнем дне?
— Что я был счастлив, прочитав вам Евангелие нашего Господа, и что мой Спаситель сегодня впервые стоял лично перед вами.
— Это для вас так важно?
— Очень. Мой Господь и Спаситель ничего не делает наполовину. После того, что Он явился вам, Он и поможет вам познать Его.
Дух Святой теперь не перестанет действовать, пока вы не начнёте искать Его и, в конце концов, с восторженным ликованием не броситесь в Его объятия. Он примет вас в Своё сердце и сделает вас счастливым чадом Божьим. И поэтому у меня есть основание занести этот час в мой дневник; ибо когда вы достигнете этого счастья, вы сами всю жизнь будете вспоминать этот воскресный вечер, когда вместе с золотой вечерней зарёй первый Луч Света озарил ваше сердце.
— Вы считаете, что до сего дня во мне всё было темно? — спросил юноша, нахмурившись. — Ведь вы меня до болезни совсем не знали. Слабый Николай Коримский не даёт вам представления о его прежнем характере.
— Это верно, пан Коримский, но свет бывает двоякий: один — заблуждающий свет, который не может просветить ночь и облака; другой — истинный свет, светит в темноте, но мы ему не доверяемся. Я тоже годами ходил за ложным светом. Но когда мне пришлось ступить в глубокие воды страданий, он исчез. Тогда мою душу осветил истинный свет, и несмотря на то, что обстоятельства мои не изменились и, может быть, никогда не изменятся, во мне свет и тепло, и я счастлив.
— По вашим словам, — прервал его юноша, — ваша скорбь ещё не прошла? В чём она? Может быть, вы понесли невосполнимую утрату?
— Да, пан Коримский, я всё потерял на этом свете… Однако не будем об этом говорить.
— Но мне вас жаль и я хотел бы вам помочь, если бы мог.
Может быть, утрата ваша лишь кажущаяся, или её покрывает могила?
— Да, она похоронена.
— И вы всё же счастливы? — юноша взял руку молодого провизора в свои руки.
— Я счастлив, пан Коримский, ибо ночь во мне прошла и меня озаряет вечный свет. Когда этот свет озарит и ваше сердце, тогда и вы не будете больше чувствовать себя несчастным.
УСЛЫШЬ мольбу и вздох души моей, Хочу Тебя, мой Бог, любить сильней. Хочу любить огнём мольбы святой Всем сердцем и умом, и всей душой. Напрасно в тьме сует я мир искал; Лишь Твой завет любви мне счастье дал. Увижу ль иногда грозу скорбей, Хочу я и тогда любить сильней. Прервётся ль жизнь моя для вечных дней, Хочу и в небе я любить сильней. И знаю, буду там, где нет теней, Где вечный Бога храм, любить сильней.— Какие хорошие слова, пан Урзин! А мотив этой песни вы знаете?
— Да, пан Коримский. Хотите, я вам её спою?
— О, прошу вас!
Молодой провизор снова прислонился к печи. Зазвучал его нежный, чистый голос. На небе угасла последняя полоска света, и между снежными облаками засияли две звезды.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Эти две звезды засияли над Подградом в воскресный вечер и, как казалось, именно в тот момент, когда в красивом доме среди ельника воцарилось счастье. Маргита, наконец, была вместе со своим отцом.
Скованность и некоторая растерянность первой встречи после семнадцатилетней разлуки вскоре исчезли. Теперь отец и дочь сидели в маленьком салоне на диване, сердечно беседуя. Одна рука Маргиты покоилась в руках отца, другой она обнимала его.
Прислонившись головой к его плечу, она рассказывала ему о своих планах на будущее.
Лицо Коримского, в котором и следа не осталось от гордости, светилось счастьем и радостью. Он не отводил взгляда от дочери, словно эти часы ему должны были возместить всё, что он потерял за прошедшие годы.
Маргита поведала ему, что учится словацкому языку уже неделю и что при помощи учителя Галя намеревается продолжать учёбу, и как ей сейчас пригодилось знание чешского языка. Потом они говорили о доме, который отец хотел бы приобрести для Николая, чтобы он мог жить там летом. Оказалось, что это был как раз тот самый брошенный домик вблизи водопада, который недавно привлёк внимание девушки:
Ей, правда, очень хотелось, чтобы Никуша жил у неё: но она должна была с ним согласиться, это выглядело бы так, будто он с ней помирился только из-за своей выгоды. Однако она упросила дозволить ей заняться обстановкой дома для своего брата и доктора Лермонтова. А про себя Маргита думала: «Лишь бы они въехали в этот дом, тогда они всё равно станут бывать чаще у меня, чем там. Дедушка тоже обещал переселиться сюда на лето. И отец будет приезжать к Николаю — о, какая чудная жизнь у нас начнётся!».
Тихий звон колокольчика прервал их разговор. Маргита вскочила.
— Позволь, отец, на минуту оставить тебя, — и, не дождавшись ответа, убежала.
Он смотрел ей вслед, своей девочке, и только когда она исчезла, он вспомнил, что дочь его замужняя женщина…
Уже более четырёх часов он находился в Горке. Они с дочерью вместе побывали в том домике, говорили всё о настоящем, ибо о прошлом говорить было невозможно. Об Адаме она за всё это время не сказала ни слова, зато уж о дедушке очень много и с большой любовью.
Тень озабоченности омрачила лицо пана Коримского. Но тут нежная рука дочери обняла его шею.
— Родной мой, почему ты так печален?
— Ах, ты уже пришла, Маргита! — и он с любовью привлёк её к себе.
— Я пришла звать тебя ужинать.
— Но мы только что пили кофе.
— Это было давно, и ты почти ничего не ел. Зато теперь ты окажешь честь своей хозяйке, не правда ли?
— Я постараюсь, чтобы ты осталась довольна.
Она взяла его под руку и повела по коридору в ярко освещённую, украшенную цветами столовую.