Дорогой ценой
Шрифт:
— Ты спрашивала, о чём я так задумался, — сказал пан Коримский после ужина, когда Маргита готовила чай. — Я думал о том, кого моя Маргита ещё не вспомнила ни единым словом. Что бы он сказал о нашем примирении?
Словно инеем внезапно покрылось озарённое счастьем лицо молодой женщины.
— Ты говоришь об Адаме Орловском? — спросила она холодно. — Какое ему дело до нашего примирения?
Коримский с ужасом посмотрел на свою дочь.
— Маргита! Ведь он твой муж и самый близкий тебе человек на земле!
Она покачала головой.
— Ты ошибаешься, отец. Перед миром он действительно мой муж, но лично для меня он никто и никогда никем не будет. Дедушка желал нашего союза, и мы не могли ему под старость лет отказать. Мы увидели друг друга лишь за час до венчания, а после него договорились, что, дабы не уронить фамильной чести, внешне вести себя как супруги, а на самом деле он будет жить для науки, а я — для дедушки.
— Кто это придумал, Маргита? — ошеломлённо спросил пан Коримский, взяв руку дочери в свою.
— Я, отец.
— И Адам согласился?
— Разумеется! Не удивляйся, это совсем неплохо.
— Нет, это нехорошо, дитя моё! Ты меня не удивляешь, но он, в его возрасте!.. Ведь жизнь такая долгая, а вы оба так молоды… Потом сердце человеческое не может оставаться без любви.
— Я знаю, отец. Но моё сердце не останется без любви: у меня есть ты и дедушка, и Николай меня любит, а я — вас всех!
— Положим, что тебе этого достаточно, ну а Адаму?
— У Адама — наука.
— О, Маргита, такое горячее сердце, как у Адама, не может заполнить наука!
— Это меня не касается, отец. Когда он просил моей руки, он мне ясно дал понять, что не желает ничего другого, кроме верности, и я буду ему верна.
Лицо Коримского помрачнело. Он понял, какую дочери причинили обиду. Больше он не удивлялся и не говорил ничего в защиту зятя.
Маргита повернула разговор в другое русло, и он был рад этому. Она повела его обратно в салон и показала ему, насколько она уже овладела словацким языком.
Речь зашла о том, что она сможет сделать для местной школы.
Когда он заметил, что школа евангелическая, она с удивлением посмотрела на него:
— Но ведь я тоже евангелической веры…
— Ты, Маргита? — спросил он в недоумении.
— Ты удивляешься? У меня та же вера, что и у моих родителей!
— Мать твоя не всегда была евангелической веры, — произнёс пан Коримский мрачно. — А девочки из смешанных браков принимают вероисповедание матери. Поэтому ты крещена в католической церкви, и она считает тебя своей.
— Это невозможно! Ведь я даже не знаю католического учения! — воскликнула Маргита возбуждённо. — Мои воспитательницы были евангелической веры, в А. я числюсь лютеранкой. Там я обучалась религии. Только при конфирмации пастор мне сказал, что он не может конфирмировать меня из-за определённых помех, наверное, имея в виду именно это. Значит, католическая церковь имеет на меня права?
Девушка задумчиво опустила голову.
— В восемнадцать лет ты сама смогла бы вступить в нашу церковь, если бы не Орловские. Однако дедушку это, наверное, очень оскорбило бы.
— Извини, отец, мою личную свободу я пожертвовала дедушке, но свободой совести я не поступлюсь. В пансионе я однажды прочитала ужасную книгу «Испанские братья».
Никогда я не смогла бы принадлежать римской церкви, и мне очень жаль, что дедушка к ней относится.
— Маргита, того, что было в средневековье, сегодня уже нет. В настоящее время разница между религиями едва заметна, тем более в высших кругах.
— Может быть, отец. Но протестантов раньше притесняли, а меня всегда тянет занять сторону тех, кто терпит несправедливость. Кроме того, нас учат, что церковь — наша мать. Какая она мне мать — католическая церковь, если она до сих пор мне ничего не дала, кроме крещения, и не заботилась обо мне? Нет, не хочу! Пока что мне нужно достать книги, чтобы узнать разницу», потом, когда придёт время, я скажу дедушке о моём решении. Он меня не станет удерживать, вот посмотришь. А теперь поговорим о другом, потому что всё это тебя, кажется, опечалило, отец!
До глубокой ночи они беседовали. Когда Коримский на другой день оставил Горку, он стал богаче несколькими часами неожиданного счастья, однако унёс с собой две удручающие мысли: о вынужденном браке его дочери и её решении никогда не принадлежать католической церкви.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В имении инженера Райнера был устроен блестящий торжественный вечер. Изысканное общество праздновало день рождения хозяйки дома — пани Райнер. Второй причиной торжества явилось получение паном Райнером титула барона и причисление его к дворянству. Нельзя не понять счастья человека, имеющего заслуги перед обществом в деле развития путей сообщения, который после четырнадцати лет примерного брака наконец может показаться в свете наравне с женой в звании дворянина.
Залы светились множеством огней. Воздух был наполнен тонким ароматом духов и живых цветов. Здесь было немало молодых красавиц и по моде одетых прекрасных дам, однако хозяйку дома ни одна из них не превзошла. Она и здесь считалась
«польской розой», как её когда-то называли дома.
Бледносиреневый шёлк богатыми складками ниспадал по её стройному стану; золотистые волосы были сколоты шпильками с жемчужинами. Её чёрные глаза завораживали. Ни одного из гостей она не обошла своим вниманием. Когда же взгляд её падал на мужа, она вся словно вспыхивала. Ни один из гостей — потомственных дворян — внешне не соответствовал этому званию так, как он.
Общество развлекалось. Среди веселья, незадолго до ужина, пани Райнер, или как слуги её теперь называли — пани баронесса, — была отозвана, чтобы сделать ещё какое-то распоряжение относительно сервировки стола для закуски в полночь. Затем баронесса отправилась в свой будуар, чтобы омыть свои нежные пальцы розовой водой, поправить причёску и кружева вокруг шеи.
Заглянув в зеркало, она испугалась своего вида — слишком явно была выражена усталость на её лице.
«Отдохну только одну минуту», — сказала Наталия про себя и села в кресло. Она взяла флакон духов, надушила платочек. И вдруг заметила на столике нераспечатанное письмо, которое в спешке сама бросила сюда, когда стали собираться гости.