Дорогой ценой
Шрифт:
И только после смерти дяди, который оставил племяннику значительную часть своего имения, он вместе с документами о наследстве получил бумаги матери и дяди. Из них он узнал, что отец его через три года после разлуки с матерью попал в руки полиции и после годового следствия был приговорён к ссылке в Сибирь.
Однако друзья его, и среди них автор записки помогли ему бежать в Англию, где следы его теряются. «Бедный Фердинанд! — писал Фёдор. Лермонтов в дневнике. — Если бы отец не закрыл перед ним дверь, он мог бы бежать к нему и был бы спасён. А теперь он, наверное, погиб в беде и нужде, так как был слишком горд, чтобы принимать помощь от друзей».
Так, теперь я всё рассказал. Ты и сейчас скажешь, что я, сын Фердинанда, трушу, зная правду, избегаю близости с этим человеком? Или ты считаешь, что другой на моём месте был бы способен ежедневно общаться с ним и с его внуком Адамом, который не сегодня-завтра вступит в майорат, когда отец мой погиб в беде и нужде?
С одной стороны, я очень счастлив, что Никуша — мой двоюродный брат, Маргита
— моя кузина и Коримский тоже мне родственником приходится, а с другой стороны, я чувствую ненависть к Орловским. Мне с ними ежедневно приходится встречаться, я должен быть вежливым и приветливым в общении с человеком, который оскорбил мою мать и моего отца из-за брака с ней выгнал из дома на погибель. Если бы он из Орлова ушёл не с такой горечью в душе, всё могло бы быть иначе!
Если я останусь, то обстоятельства сегодня или завтра вынудят меня посетить пана Николая Орловского в Орлове. Как ты себе это представляешь? Нет, никогда! Мне нужно уйти. Лишь в том случае я мог бы оставаться, если бы я мог этому жестокому старику бросить в лицо, что он погубил моего отца. Однако этого я не могу сделать из-за Никуши и Маргиты и ещё из-за того, что он подумал бы, будто я хочу, чтобы он дал мне своё имя, которого я лишился из-за бегства отца. О нет! Хотя я ношу фамилию «Лермонтов» только потому, что меня усыновил мой дядя, мне имя моей матери дорого, и я его никогда не сменил бы на другое. В той же мере, как он ненавидит всё русское, я ненавижу всё польское и никогда не стал бы поляком!
Мирослав, помоги мне покинуть Никушу прежде, чем мы придём в Горку, прежде, чем я встречусь с Орловскими, ибо у меня нет сил предстать перед ними и не выдать чувств против них, скрытых в моей душе.
При этих словах Лермонтов упал на колени и закрыл лицо обеими руками.
Урзин провёл рукой по его густым волосам и поцеловал его в лоб. Это нежное выражение любви успокоило его.
— Аурелий, брат мой, — проговорил, наконец, провизор, — ты знаешь, какое желание наполняло сердце твоей матери, когда она была жива?
Лермонтов вздрогнул.
— Одно лишь желание было у неё: чтобы я познал Иисуса Христа и полюбил Того, ради Которого она всё оставила.
— Позволь мне тебе сказать: если бы у моей матери было такое желание и если бы она ради Христа столько страдала, я сделал бы всё, даже жизни не пожалел бы, чтобы исполнить это желание и доказать на деле, что её Господь — мой Господь и что я Его люблю и Ему повинуюсь.
— Мирослав, какое отношение это имеет к моей ненависти?
— Самое прямое. Если мать твоя проявила столько любви к Господу, потому что сердце её было наполнено любовью Божией, то я не верю, что она не умела и прощать. Или ты думаешь, что она не простила бы пана Орловского?
— Она? О, она была в состоянии молиться, как Стефан; «Господи! Не вмени им греха сего…»!
— А сын её ненавидит сейчас там, где она проявила бы любовь.
— Мирослав!
— Я твёрдо убеждён, если бы твоя мать была теперь среди нас или если бы она могла спуститься с небес, она обвила бы шею твою своими руками и сказала бы: «Иди, сын мой, и покрой любовью всю несправедливость. Если ты так поступишь, ты докажешь, что достоин моей любви и моей жертвы. И помни, сын мой, что тому, кто умеет прощать, всегда лучше, чем тому, кого прощают».
— Прекрати, Мирослав, прекрати! — отмахнулся молодой россиянин. — Кто уполномочил тебя говорить со мной о том, как бы она поступила? Ты её даже не знал; но ты знаешь Его — Того, Кто был всей её жизнью.
— Да, я знаю Его, но и ты не можешь сказать, что ты не знаешь нашего доброго Господа, Который осчастливил твою мать, несмотря на все утраты,
Который и тебе уготовил такой жизненный путь, чтобы ты, наконец, стал искать Его и смог бы отдохнуть на Его груди. Не откладывай, не сомневайся, приди к Нему! Или ты тоже хочешь ожесточиться, как твой отец? Не думай, что пан Орловский виновен в том, что погиб твой отец. Если бы он покаялся и принял Христа, он, может быть, пошёл бы с тобой и с твоей матерью в Сибирь и был бы счастлив. Я не осуждаю отца твоего, нет! Мне его жаль от всего сердца, и всё же я должен сказать, что он оставил, тебя и твою мать из-за Иисуса Христа, из ненависти к Нему. Так что погубила его не жестокость земного отца, а собственная его жестокость против Отца Небесного. Но что об этом говорить? Кто из нас может изменить милость Божию? У Него тысячи путей; кто знает, не привёл ли он одним из них отца твоего к покаянию и познанию Иисуса Христа? Может быть, он смотрит сейчас с небесных высот вместе с твоей матерью на тебя?
— Какая мысль!
Лермонтов вскочил и стал смотреть на звёздное небо.
— Ты не веришь?
— О, я хотел бы верить, что они там соединены и счастливы.
Если бы я в это мог поверить, я бы мог его и простить.
— А почему ты этому не можешь поверить? Разве Бог — не любовь? Разве Он не чуден и всемогущ?
— Это, конечно, так… но всё же… А впрочем, почему бы мне не радоваться этой мысли? Кто меня сможет убедить когда-нибудь в обратном? Я благодарю тебя, Мирослав, за этот совет. Но я должен сказать тебе и другое. Душа моя заблудилась и далеко ушла от Иисуса Христа — до самых ворот полного неверия. Я обвинял Христа, что из-за Него родители мои стали такими несчастными. Среди других бумаг мне достался и Новый Завет моей матери. Я прочитал все подчёркнутые ею места и замечания на полях. И, должен сознаться, я познал Христа. Я просил прощение за мои грехи. Я просил Его не допустить, чтобы я уподобился моему отцу. Однако вполне отдаться Ему я не смог, потому что прежде я сам должен простить. Это была трудная борьба, и она сделала меня очень несчастным, тем более, что я выносил её один. Теперь я должен простить Орловского и надеюсь, что Господь Иисус Христос примет меня и даст мне мир.
— Конечно, Аурелий, сделай это сейчас! Зачем откладывать, зачем лишать себя внутреннего мира? Помолимся вместе!
— Сейчас? — Лермонтов отступил. — Но я не чувствую, что я уже простил. Я ещё не смогу…
— Собственными силами ты этого никогда не сможешь. Скажем сейчас Господу, что ты хотел бы, но не можешь простить, попросим, чтобы Он тебе помог в этом, и ты увидишь, что так и будет. Идём!
Урзин опустился на колени. После короткой внутренней борьбы Лермонтов последовал его примеру, и к небу вознеслись две из глубины сердец идущие молитвы, на которые мог быть только один ответ: «Да будет тебе по вере твоей».
От развалин отошли два молодых человека. Вдруг один из них остановился,
— Мирослав, я благодарю тебя от всего сердца. Если бы ты знал, что я сейчас чувствую, когда после ужасной бури в моей душе царит благословенный мир!
— Ну, а как теперь, помочь тебе уйти отсюда?
— Уйти? Нет. Ты сказал, что победителем становятся только на поле боя. Я хочу стать победителем. Твой и мой Господь, Которому я отдался, поможет мне.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Та же ночь, подслушавшая разговор двоих молодых людей о печальной судьбе одного из них, не дала уснуть и другому человеку, который сидел в рабочем кабинете и занимался разбором бумаг. Когда не спится, человек ищет занятия. Пан Коримский