Дорогой ценой
Шрифт:
Она была очень благодарна за предоставленный ночлег. Но душевное и физическое перенапряжение было выше её сил, и она снова заболела. Осталась только одна надежда: она должна увидеть своего сына. Это подкрепило бы её ровно настолько, чтобы пуститься в обратный путь.
Урзин замолчал. С удивлением смотревший на него Николай не заметил, как трудно давалось тому каждое произнесённое слово.
— Ты говоришь, Мирослав, чтобы я тебе помог в этом деле. Но как?
Может быть, этой даме нужны средства или лошади, чтобы уехать на вокзал? — спросил Лермонтов.
— Нет, Аурелий, ей нужно только увидеть своего сына и убедиться, что он жив и простил её.
Оба друга смотрели на Урзина большими глазами.
— Никуша, ты сегодня обрёл новую, вечную жизнь. Тебе оказана великая милость, не правда ли? Но в нескольких шагах от нас лежит твоя, хотя заблудшая, но любящая мать, истосковавшаяся и приехавшая сюда издалека, чтобы только что-нибудь узнать о тебе. Никуша, прошу тебя, пойди к ней хоть на одно мгновенье и докажи, что ты добр!
— Моя мать приехала ко мне? — Бледное лицо молодого человека дрогнуло от гордого сопротивления и неприязни. — После стольких лет она вспомнила о сыне! Зачем? У неё нет сына, точно так, как у сына давно уже нет матери… Нет, Николай Коримский никогда не пойдёт к баронессе Райнер!
Горечь обиженной души и раненого сердца звучала в голосе юноши.
— «Не судите, да не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете», — тихо произнёс молодой провизор, прислонившись к стене около двери.
— О, Мирослав, проси чего угодно, но не это! Если хочешь, я ей прощу и никогда не вспомню. Можешь даже пойти исказать ей об этом, но видеть я её не хочу! Нет, никогда!
Сильное возбуждение потрясло юношу.
— Мирослав, я не понимаю, как ты такое можешь требовать от него' — воскликнул молодой врач. — Ты разве не видишь, что свидание с ней убьёт его! Разве ты хочешь пожертвовать его жизнью ради прихоти этой женщины?
— Христос умер за грешников, — произнёс провизор тихо и печально.
После этого он вдруг склонил голову на грудь, повёл рукой по стене, как человек, которому вдруг стало не по себе, открыл дверь и вышел. Он дошёл только до первого стула в передней. Там он сел, опустив голову на руки.
Вдруг за ним открылась дверь.
— Мирослав, ты ещё здесь? Как хорошо, — прозвучал над ним радостный голос.
— Я огорчил тебя, но ты прости меня! Было ужасно, но, я победил. Идём, веди меня туда. Я хочу доказать, что я достоин новой жизни.
— Мирослав, ты сердишься на нас? Ты разочаровался в нас? — проговорил молодой врач, склонившись к сидящему.
Наконец Урзин убрал руки от лица, и друзья испугались, так оно было бледно и искажено внутренней болью.
— Как мы тебя огорчили! — обнял Николай своего друга.
— Не меня вы огорчили, — Урзин попробовал улыбнуться. — Я благодарю вас за любовь, которую вы проявляете ко мне сейчас, особенно ты, Никуша. О, ты никогда не пожалеешь о своей доброте к матери. Поверь мне, она не виновата! Больше вины у тех, которые воспитали её без Бога, без опоры. Когда пришло несчастье; она не знала, куда ей бежать, где искать опору, и она упала. Но кто из нас без грехов, тот пусть первый бросит камень в неё. Пойдёмте к ней!
Когда они перешагнули порог комнатки, сидевшая у кровати девушка поднялась и бесшумно вышла. В комнате для собраний она бросилась на колени. О, как нуждались души людей в силе с небес в этот момент! В ней нуждался мужественно подошедший к кровати юноша, а ещё больше — женщина, лежавшая, как большой обоженный цветок, в постели.
Шестнадцать лет прошло с того часа, когда Николай Коримский видел свою горячо любимую мать в последний раз. Шестнадцать лет прошло после той ужасной ночи, когда отчаявшийся отец вернулся из суда и на вопросы Никуши, когда вернутся мать и сестрёнка и почему они сейчас не приехали домой, ответил:
«Они больше никогда не вернутся, мы разведены навсегда!»
Шестнадцать лет прошло после того страшного утра, когда Николай, сбежав от отца, разыскал в аллее Орловского парка дедушку и плача потребовал от него: «Верни мне маму! Маму и Маргиту я хочу!», и получил ответ: «У тебя нет больше матери. Не ищи её у меня! Я никого из вас больше не хочу видеть. Не смей больше никогда переступать порог Орлова! Коримские больше сюда не вхожи!». Дедушка, всегда так любивший своего внука, взял его за руку, вывел за ворота и закрыл их за ним, закрыв для него одновременно и двери своего сердца.
И теперь Николай Коримский после шестнадцати лет впервые смотрел в лицо своей матери. В этот момент поднялась заживо похороненная, погребённая забытием, но не умершая детская любовь. Годы ужасной разлуки показались ему злым, сном.
Николай наклонился над матерью.
— Мамочка, моя мамочка!
Она не спала. Золотые ресницы её поднялись как крылья загнанной голубки. Она посмотрела на него. Она не изменилась. Сын узнал её. Но узнает ли она после шестнадцати лет своего выросшего сыночка?
— Мама, ты не спишь? Я тебя разбудил? — произнёс юноша.
— Никуша! — воскликнула она, обвила его шею руками и привлекла его к себе.
— Никуша, ты здесь, живой и здоровый, можно мне обнять тебя? Ты пришёл ко мне? Ты на меня не сердишься?
Ты простил меня? Если нет, то прошу тебя, прости, ах, прости твою несчастную мать!
— Я всё простил, мама, не будем говорить об этом. Лучше я тебе скажу, что я удостоился большой милости. Я познал Господа Иисуса Христа. Он даровал мне Самого Себя и вечную жизнь.
Сын нежно гладил лоб и золотистые волосы матери. Она прижимала его руку к своей груди и смотрела в его милое, особым светом озарённое лицо.
А недалеко от них стояли два его друга, которые знали, что этот момент скоро кончится и наступит разлука навсегда. «Как они переживут этот момент?» — подумал молодой врач.
— Что с тобой, мамочка, что у тебя болит? — спросил юноша участливо.
— Ах, у меня ничего не болит, когда ты со мной, мой Никуша.
Шестнадцать лет сердце моё страдало от тоски по тебе, мой сын.