Дорогой длинною
Шрифт:
Запомнила? Кому надо - поймёт. А если спросят, к чему ты об этом, говори:
"Маргитка так сказала".
– А если дождь будет?
– улыбнулась Дашка.
– Не будет никакого дождя!
– Вскочив, Маргитка кинулась к окну.
– Вон там просветы уже, небо чистое! Всё запомнила, не спутаешь? Скажешь так?
– Скажу, не волнуйся. Всё сделаю, как надо.
– Дашка наконец разделалась с платьем и аккуратно повесила его на спинку стула.
– А сейчас, сделай милость, ложись. Не выспишься, да ещё зарёванной окажешься, тебя твой цыган завтра испугается.
– Да, да… - Маргитка нырнула под
Спой сейчас что-нибудь, а?
– Люди спят.
– Потихоньку! Вот эту спой, которую ты с Ильёй… с твоим отцом. "Тумэ, ромалэ". Вот я дура, подушку выкинула, как же теперь…
Не договорив, Маргитка свернулась под одеялом уютным клубочком и закрыла глаза. Дашка на ощупь нашла подоконник, села на него, запела вполголоса. И пела, борясь с душившей её зевотой, до тех пор, пока с постели не донеслось ровное, умиротворённое сопение.
Глава 12
Нижнюю комнату Большого дома заливало солнце. Оно било в окна слепящими столбами, словно стремясь наверстать вчерашнее, и на полу лежали длинные пятна света, испещрённые тенями ветвей. За раскрытыми окнами носились стрижи, в ветвях акации с писком дрались воробьи.
Подоконники покрывал тополиный пух. Шёл второй час дня, но уставшие ночью цыгане не спешили выходить из комнат. Заспанный Илья обнаружил внизу лишь Кузьму, сидящего по-турецки на полу и подшивающего обрывками кожи старый валенок. Кожа была тоже старая, протыкаться не хотела, то и дело рвалась. Кузьма злился, чертыхаясь, хлопал валенком об пол (тот в ответ мстительно выбрасывал клубы пыли), начинал всё сначала.
Услышав скрип двери, он спрятал было валенок за диван, но, увидев входящего Илью, вытащил снова.
– Это тебе не спится? Я думал - Трофимыч…
Илья присел рядом.
– Чего ты валенок мучаешь? На что тебе он летом? Как хочешь, морэ, а без головы ты.
– Сам без головы, - невнятно отозвался Кузьма, зубами вытаскивая из валенка иглу.
– О, зараза, чтоб тебе провалиться… На Сушке за эти штиблеты не меньше полтины дадут.
– Опять, значит, в запой?
– помолчав, спросил Илья.
– Опять, - спокойно ответил Кузьма.
– Бросить не можешь?
– Нет.
– Может, не хочешь?
– Может.
– А что тебе Митро запоёт?
Кузьма отмахнулся, снова занялся валенком.
– Сколько тебе лет, морэ?
– спросил Илья.
– Ой, старый стал, как твоя собака, - усмехнулся Кузьма.
– Тридцать два в осенях стукнет. Или нет… Что я, господи… Тридцать три уже.
– Не мальчишка ведь. Бросил бы давно эти глупости, женился бы, детей накидал. Всё-таки не свет клином на этой…
– Слушай, брильянтовый, надоел!
– вскипел Кузьма.
– Что, ещё ты мне будешь кишки мотать?! Не ваше это дело, ясно? И её не трожь! Я к тебе небось не лез, когда ты со своим бабьём разбирался!
Валенок полетел в стену, ухнул, выбросив рыжее облако пыли, свалился на пол. На минуту
– Ладно, не серчай.
– Ничего.
Кузьма сходил за валенком и собрался было продолжить своё занятие, но дверь отворилась снова, и в залу вошли дочери Митро, Иринка и Оля, – в домашних свободных юбках и кофтах, ещё сонные, зевающие, с кое-как заплетёнными косами. Увидев мужчин, они чинно поздоровались, присели на диван, тихонько, хихикая и прыская в кулаки, начали вспоминать вчерашнюю ночь. Вслед за ними явились молодые парни во главе с Яшкой, которые тут же окружили Илью: им нужен был совет для очередной операции на Конном рынке. Обсуждая с Яшкой бабки и зубы стоящего на конюшне сивого мерина, которому было сто лет в обед, но которого Яшка был намерен во что бы то ни стало сбыть с рук, Илья вынужден был признать, что башка у парня работает неплохо.
– По-моему, парень, доходяга твоя обморочная. Я вчера глазом кинул… По пятну на лбу видать.
– Знамо дело, обморочная, Илья Григорьич.
– Яшка скупо усмехнулся.
– Я ему вчера на это пятно бородавку восковую пристроил и салом замазал. Если мужик сам не барышник - сроду не догадается!
– Удержится бородавка-то?
– Медведь не оторвёт! Да ещё, когда толкать будем, надо, чтобы он копыто под себя не подворачивал. Укладывается, худоконок чёртов, и подворачивает!
Любому лаптю видно, что через год кила будет! Как быть-то, Илья Григорьич?
Отвечая на жадные вопросы парня, Илья то и дело взглядывал на дверь.
Комната постепенно заполнялась цыганами, в кухне пыхтел самовар. Пришла Марья Васильевна, спустились Катька и Тина, заглянула Стешка с дочерьми, в окна просунулись разбойничьи рожи братьев Конаковых, вошла Дашка в новом белом платье, и только Маргитки всё не было и не было. Когда же в зале появилась Настя, Илья заставил себя повернуться к двери спиной. Хватит… И так уже Настька что-то чует, разговоры все эти, мол, когда уедем?
– неспроста.
Кухарка Никитишна внесла исходящий паром самовар, и молодые цыгане с писком и смехом бросились к столу. Появились баранки, пряники, пирог с грибами. Цыганки постарше, усевшись возле самовара, не спеша наливали себе чаю. Молодые расхватывали кружки и усаживались кто на подоконник, кто на стулья, кто прямо на пол. Илья с неприязнью отметил, что Яшка со своим стаканом прямиком направился к Дашке на диван. Но там же сидела и Настя, которая ободряюще улыбалась парню.
– Как выспался, чяво?
– Жаль, что полдня продрыхли, тётя Настя!
– с сожалением сказал Яшка. – День пропал вчистую! Гриха, идём на Москву-реку, что ли? Хоть карасей потаскать, пока тепло. Всё равно до ночи делать нечего.
– Маргитка сказала, что сегодня на Калитниковском солнце пригреет и зябликов ловить можно будет, - сказала Дашка, вертя в пальцах браслет.
Яшка удивлённо взглянул на неё, ничего не сказал. Зато, не веря своим ушам, обернулся Илья.
– Что ты сказала, чяёри?
– переспросил он как можно спокойнее, с отчаянием чувствуя, как останавливается дыхание. Маргитка, чёртова девка… Неужто потеряла последний ум, распустила язык со злости, и теперь вот Дашка…