Дорогой длинною
Шрифт:
Илья и Ташка одновременно рассмеялись. Илья разом вспомнил свою первую зиму в Москве, внезапный приезд в гости родни, дружные уговоры:
"Женись, парень, коли на ноги встал, зарабатываешь, - пора! Сватай Ташку, не прогадаешь!" Цыгане были правы: любой бы женился, едва взглянув на эти глаза, и брови, и родинку, и косы ниже пояса. Но Илья уже тогда ходил ошалелый от Насти и слышать ничего не хотел. Вряд ли Ташка была на него в обиде: сватались к ней табунами. Взял её в конце концов какой-то богатый сибиряк[167], -
– Я как нашу Ташку у этих сибиряков увидел, - а она уже подросшая, голова повязана, дитё кормит, второй по табору за ней бегает, - подумал, мать честная, пропадаю! Посмотрел на неё… Она на меня посмотрела… Ну, и всё! Ночью её детей в телегу покидал, её саму посадил, - и только нас и ви-дели! До самых Уральских гор гнал, как на крыльях летел! Дух мы с ней перевели, думаем, – куда вот теперь деваться? Назад, к своим, - там Фешкина родня… К сибирякам тоже ходу нет… Перекрестились и подались к влахам. Так и зацепились… Снова взглянув на Ташку, Илья с недоумением увидел, что она вытирает глаза углом платка.
– Что ты, сестрица?
– Бог мой, сколько лет, Илья… - она всхлипнула.
– Я тебя вороным помню, а ты теперь…
Илья невольно провёл рукой по наполовину седым волосам.
– Ты сам здесь откуда взялся, морэ, а?
– перебил жену Мишка.
– Нашито в Крыму сроду не кочевали… Верно я слышал, будто ты от них ушёл?
И Настька твоя где сейчас? На Москве али с тобой?
– На Москве, - коротко сказал Илья и, желая переменить разговор, спросил:
– Дети есть у вас? Сколько?
– А-а, чтоб у меня столько коней было, сколько этих сатанят… Было семнадцать, но четверо померли. Пошли, покажу.
– Мишка махнул рукой на шатёр и стоящую рядом с ним странного вида телегу, крытую рогожей, свешивающейся до самой земли. Присмотревшись, Илья увидел, что это не телега, а двуколка с задранными в небо оглоблями. Возле неё догорали угли костра. Над углями висел закопчённый котёл со вмятиной на боку, в котором что-то булькало, а рядом, жадно наблюдая за этим бульканьем, сидело трое худых большеглазых подростков с соломой в волосах.
– Пашка, Ванька, Васька.
– отрекомендовал их Мишка, на всякий случай грозя сыновьям кулаком. Затем стукнул по колесу двуколки: - Эй, выджяньте[168]!
Под рогожей зашумели, завозились, кто-то громко заревел. Первой выскочила, путаясь в рваной юбке, девчонка лет десяти, чумазая и белозубая, с мелкокудрявой копной волос. Прямо в её подставленные руки вывалился, вопя, трёхлетний, совсем голый мальчишка. Из-под телеги выполз, отчаянно зевая, парень лет четырнадцати, за ним вылезли рыжая грязная собака и двухлетняя девочка в мужской кожаной жилетке на голое тело. Наконец из телеги высунулось сразу шесть грязных пяток, и на землю перед углями съехали друг за другом заспанные тройняшки.
– Вот!
–
– Это всё моё!
– Их же десять… - Илья бегло пересчитал Мишкино потомство.
– Двое сыновей женились, у меня внуков восемь уже. Или десять… Ташка, восемь или десять? А, бог с ними, какая разница… И дочь на Николу зимнего замуж выдал во влашскую семью. Эти - те, что на моём хребте остались.
"Остатки" молчали, сосали грязные пальцы, равнодушно поглядывали на незнакомого цыгана. Десятилетняя девочка улыбнулась Илье, ловко шлёпнула комара на щеке, смутилась и спряталась за плечо брата.
– Вот так и живём, морэ, - послышался за спиной Ильи негромкий голос, и он, оглянувшись, увидел подошедшую Ташку.
– Тяжело, сам видишь. Вертимся, поворачиваемся, как воры на базаре. Мишка с сыновьями кузнечит, я гадаю, по ярмаркам бегаю, дети на базарах пляшут хорошо…
– Так отчего же тяжело, сестра?!
– удивился Илья.
– С таким выводком вы уж золоту счёт потерять должны! Да и ты всегда добыть умела, я ж помню…
– Умела… И сейчас умею. Мишка, да ты куда?
– перебив саму себя, окликнула Ташка мужа, вдруг устремившегося куда-то в сторону от телеги к большому костру, где мелькали тени цыган и слышался чистый девичий голос:
"Ах, да ты ночь моя, ноченька…"
– За Улькой!
– раздалось из темноты.
– Пусть поглядит Смоляко, какую…
Но окончания фразы Илья не услышал: голос Мишки потонул во взрыве смеха и весёлых голосов. Он опять повернулся к Ташке и только сейчас заметил, как плохо она одета. И юбка, и кофта, и фартук на жене Хохадо были чистыми, но изодранными в клочья. Более того, - на Ташке не было ни одного украшения. Он нарочно присмотрелся, когда угли вдруг выстрелили ярким снопом искр: не показалось ли. Но глаза его не обманули: Ташка не носила даже самых простых медных серёжек.
– Дочь недавно замуж пристроили… - задумчиво, глядя на гаснущие угли костра и не замечая изумлённого взгляда Ильи, продолжала Ташка.
– Два года я ей на приданое собирала, да так и не собрала. Нищей за влаха отдали, - слава богу, гадать хорошо умела. Хоть сейчас по-людски живёт.
– Сестрица, да скажи ты мне человечьим языком, что у вас тут делается?!
– свирепо спросил Илья.
– В какую-такую прорву у вас деньги уходят, что ты девке на приданое собрать не можешь?! Это при твоей-то хвати! Ты ж со своей матерью на рынке козла за корову сбыть могла! Мишку, что ли, жадность заела, в кубышку всё пихает?
Ташка пожала плечами, вздохнула. Грустно улыбнулась.
– Какая ему кубышка, господь с тобой… Ты забыл просто, Смоляко, а Мишка, он же… он и допреж такой был. Я ещё девчонкой по табору бегала, а помню, как Фешка визжала, что она, мол, гадает-просит с утра до ночи, как каторжная, а он… всё в карты спускает.
Илья наконец-то вспомнил, поскрёб затылок и шумно вздохнул. В самом деле, Хохадо играл всегда и везде, играл страстно и, как правило, неудачно.
Видать, до сих пор это за ним осталось.