Дорогой длинною

Дробина Анастасия

– Да… хороша, - нехотя отозвался Илья.

Ольга искоса взглянула на него.

– Раз хороша, отчего не сватаешь?

– Куда нам… - отмахнулся он. Хотелось сказать это как можно равнодушнее, но Ольга понимающе улыбнулась:

– Что так? За тебя отдать могут. Деньги хорошие имеешь, если захочешь - и дом свой купишь, в хоре первый тенор… Я слышала, как про Смоляковых в Москве рассказывают, только не знала, что это вы с Варькой.

Да тебе сейчас только пригрозить, что из хора уйдешь, - и Яков Васильич Настьку не глядя отдаст.

Илья молчал. И вздрогнул от неожиданности, когда ладонь Ольги легла ему на плечо.

– Ты с ней самой

не пробовал говорить?

Он пожал плечами, отвернулся. Вздохнул… и вдруг, сам не зная как, рассказал Ольге всё. О том, как впервые увидел Настьку тёплым осенним днём. О том, как лазил ночами на ветлу, чтобы только взглянуть на неё, как ему снились блестящие чёрные глаза и косы до колен. О князе. Об уговоре вдвоём бежать из Москвы. И обо всём, что случилось после.

Ольга слушала внимательно, не перебивая. Её сухая горячая рука поглаживала Илью по плечу.

– Ну так что ж, - медленно выговорила она, когда Илья умолк, уставившись в пол.
– Сбежнев, говоришь, уехал? Тебе и карты в руки. Сватай.

– Ещё чего!
– вспыхнул он.

Рука Ольги сползла с его плеча.

– А-а, вон что… - протянула она.
– Не хочешь порченую брать?

– Не хочу, - зло сказал Илья. Ольга, откинувшись на подушки, в упор посмотрела на него.

– Что ж… Настоящий цыган.

Илья молчал. Он привык слышать эти слова как похвалу, но в голосе Ольги так явно сквозила насмешка, что Илья не смог даже глаз поднять на неё. К счастью, в горницу вошла Варька с кружкой травяного отвара. За спиной сестры Илья незаметно выскользнул за дверь.

*****

Между тем к Живодёрке подбиралась весна. Ещё стояли морозы, ещё мели мартовские метели, выл ветер, колотя по гудящей крыше сучьями ветлы, и под утро домики оказывались заметёнными до окон. Но в полдень солнце уже поднималось высоко, снег пластами сползал с повлажневших ветвей деревьев, уже по-другому пахла кора старой ветлы, веселее делались лица живодёрцев.

Длинная, холодная, надоевшая всем зима шаг за шагом отступала.

На Масленицу солнце снопами било в окна. Слепящий свет весело дробился на грифах висящих на стене гитар. По полу скакали солнечные пятна, на осколок Варькиного зеркала нельзя было взглянуть. С улицы слышались песни и радостный гам: ребятишки катали из липкого снега последнюю бабу. С кухни доносилось шлёпанье теста и мощные басовые раскаты Макарьевны, распевавшей "Гей, матушка-солдатушка". Варька, выставив из дома парней и подоткнув выше колен старую юбку, взялась мыть полы. Ольга, всю ночь накануне промучившаяся кашлем, лежала с закрытыми глазами, запрокинув серое, осунувшееся лицо. Варька с тревогой посматривала на неё.

– Ты бы хоть сейчас заснула, - с досадой сказала она, вытирая локтем потный лоб.
– Поспи, сделай милость, пока блины дойдут, а то… Илья!!! Да чтоб тебе, куда ты?!

Варька замахнулась тряпкой, и Илья, с грохотом ворвавшийся в горницу в облепленных грязным снегом валенках, едва успел отпрыгнуть назад, в сени.

– Варька, выйди!
– не обидевшись, позвал он.
– Там на улице Масленицу провожают!

– Ну вот, только мне и дела… - пробурчала Варька, снова нагибаясь к ведру.

Но едва за братом захлопнулась дверь, она бросила тряпку и подбежала к окну.

Ольга слабо улыбнулась, глядя на то, как Варька, плюща нос, прижимается к запылённому стеклу.

– Что там, девочка?

–

Масленицу несут!
– Варька подошла поправить ей подушку.
– Вот я тебя сейчас к окошку поверну, сама посмотришь.

По Живодёрке валила весёлая орава молодёжи - мастеровые, фабричные девчонки, половые из трактира "Молдавия", девушки мадам Данаи, подмастерья из ткацкой, студенты, цыгане. Вышедший за ворота Илья увидел смеющиеся глаза Гашки Трофимовой в новой шали поверх полушубка, Ваньку Конакова в расстёгнутом на груди кожухе, Стешку, откусывающую от сложенного "конвертиком" блина. Под ногами у взрослых вертелась детвора.

Вдоль по улице неслась залихватская песня на мотив "Барыни":

Ах ты, Масленица, Масленица,

Сударыня-Масленица!

Куда тебя, Масленица, посадить?

Чем тебя, Масленица, угостить?

В середине процессии Илья разглядел фигуры студента Рыбникова и Митро. Они несли на плечах чучело Масленицы. Сначала Илье показалось, что Масленица, как обычно, скручена из соломы и тряпок, но, приглядевшись, он заметил в чучеле некоторую странность. Оно вело себя необычайно бойко, вертелось по сторонам и вовсю размахивало руками и ногами - так что Митро, ворча, уже примеривался дать чучелу шлепок. Илья нахмурился, озадаченно потёр глаза - и вдруг, хлопнув себя по коленям, расхохотался. На плечах Митро и Рыбникова восседал Кузьма, наряженный в вывернутую наизнанку овчину и подпоясанный мочалом. Его кудлатую голову венчал парик из соломы, перевязанный праздничным платком Макарьевны, который та тщетно искала всё утро. Физиономия Кузьмы была разрисована жжёной пробкой и сажей, намазанные свёклой щёки горели, как у самоварной бабы, а зубы сверкали в ухмылке. В руках Масленица держал целую пачку блинов и уминал их с завидным аппетитом, при этом почтительно отворачиваясь от Митро и капая маслом и сметаной точно на голову Рыбникову. Тот ревел:

– Эй, ты там, Масленица! Хватит жрать, сброшу не то!

– Ах, извиняйте, Никита Аркадьич!
– сверху торжественно спускался золотистый, круглый, измазанный сметаной блин.
– Извольте откушать, не побрезгуйте!

Блин целиком исчезал в огромной пасти Рыбникова, а Кузьма уже размахивал следующим. Увидев стоящего у ворот Илью, он заболтал ногами, требуя остановиться, и через всю улицу запустил свёрнутым вчетверо блином. Илья ловко поймал его, сунул в рот, поклонился:

– Спасибо, матушка Масленица!

– На здоровье, дорогой мой, не обляпайся, - важно ответил Кузьма.

– Илья, к нам!
– закричали цыганки.

Илья дожевал блин и, перешагивая через осевшие сугробы, пошёл к процессии. Оглушительно ревела гармонь в руках рябого Сёмки, фабричные девки приплясывали на ходу, стреляли глазами в ухмыляющихся цыган.

Девушки мадам Данаи жались к тротуару, не очень уверенно подпевали Масленице. Неожиданно все остановились, толпа раздалась, расступилась изнутри, и Илья, протолкавшись к этому освободившемуся пятачку, увидел, как в середине его пляшет Настя. На ней было новое голубое платье, мечущееся под распахнутым полушубком. Красная шаль сползла с волос на шею, и чёрная растрепавшаяся коса прыгала на плече. Свежее, разрумянившееся лицо Насти сияло. Подбоченившись, она притопывала по-русски, как деревенская баба: снег комьями летел из-под её сапожек. Солнце дробилось на её золотых серьгах.