Доверие

Зегерс Анна

— Замолчи, ты! — воскликнула Дора. — Я говорю с Вольфгангом. Я знаю Берндта. Он не предатель. Нет и нет! И никогда никаких сведений гестапо не давал.

— Образумься же, Дора! — взмолился Вольфганг.

— Нет! Нет! Ты лжешь. Я тебе не верю. Все!

Она встала и, не прощаясь, ушла.

Вольфганг прошелся по комнате, раз, другой. И сказал:

— Ты не поверишь. После всех бентгеймовских яств я снова проголодался. От душевных волнений я почему-то всегда чувствую голод.

— Неужели вся эта чушь вызывает в тебе душевное волнение? — удивилась Хельга.

В десять часов из Хадерсфельда отходил автобус в Бургвальд. Дора должна

была приехать глубокой ночью. И еще ей предстояло пройти изрядное расстояние от остановки до дома. Но это не важно. Она хотела как можно скорее остаться одна. Надолго. Из пассажиров через полчаса в автобусе сидели уже только две крестьянки, они ей не мешали.

Эуген Бентгейм сообщит мне, долго ли Берндт пробудет в Монтеррее. Боюсь, что долго. Поехать мне к нему с детьми? Нет, я к нему не поеду.

От Бютнера я наслушалась грязных сплетен и теперь понимаю, почему их дружба кончилась. Он запутал Берндта. Сумел так повернуть дело, что Берндт в конце концов уехал с ним. Может быть, и должен был уехать.

Автобус тряхнуло. Дорога шла то в гору, то под гору. Вот он переехал мост — на мгновение огни отразились в воде — и опять стал подниматься вверх. Только что огни промелькнули совсем рядом, а сейчас упали в долину. Небо было усыпано звездами. Там распрей не было, только мир. Крестьянки, сидевшие позади нее, что-то говорили о болезни, о хорошем враче. Одна, видимо, заезжала за другой, выздоровевшей, в больницу. Обе не могли этой больницей нахвалиться.

А если то, что рассказывал Вольфганг, правда? Не полная правда, разумеется. Берндт никогда и ничего не выдал полиции. Этого он сделать не мог. Но если его оклеветали? Если русские в чем-то его заподозрили? Берндт отродясь ничего не страшился. Ни Гитлера, ни ареста и лагеря, ни даже смерти. Но Бютнер сумел его запугать. Берндт не хотел, чтобы его схватили и меня вместе с ним. Одному богу известно, чего он вдруг испугался.

Автобус долго простоял на Рыночной площади в каком-то городке. Здесь было довольно светло. Из трактира выскакивали пьяные и бросались к автобусу. Они орали, гоготали, разражались пьяным хохотом. Водителю приходилось нелегко. Дора тихонько сидела в уголке. Она была так поглощена своими мыслями, что эти крики и гогот нисколько ей не мешали. Свет на нее не падал, размышления, казалось, делали ее невидимой.

Пусть он не виновен. Но если даже частица того, что газеты писали о Сталине, правда, ему бы не сдобровать. Виновному или невиновному. Многие там, на Востоке, боялись ареста и охотно улетели бы в Хадерсфельд, да еще после предупреждения такого вот Вольфганга, не дожидаясь, покуда выяснится, что они ни в чем не виноваты… Я бы подождала. Наверно. Все-таки подождала. Я бы защищалась. До последней минуты. Вместо того чтобы лететь в Хадерсфельд. Берндт поступил иначе. Поступил? Я ведь уже была здесь с детьми, у матери, и просто не тронулась с места. Берндт сказал, что мне нельзя возвратиться. А может, это все-таки возможно? Я могла бы написать… Кому, собственно?.. Ну, например, Томсу.

Надо спросить Берндта, кому мне лучше написать. Ах, да, Берндт ведь далеко. Напоследок у него лицо было каменное и отчужденное. Он был так грустен, что и говорить не мог. Они загнали его в Хадерсфельд, конечно…

Уже запахло лесом. Казалось, автобус идет в самой чаще. Пьяные вылезли в какой-то деревне.

Его не сослали в Сибирь, чего он так боялся. Его сослали в Монтеррей.

Вольфганг Бютнер в Хадерсфельде чувствует себя как рыба в воде. У него все есть, все, чего он хочет. Он оклеветал моего мужа. В писании говорится: «Клеветник подлежит смерти». Нет, еще страшнее. «Оклеветавший брата своего сгорит в геенне огненной».

Что-то в этом роде. Я еще в школе боялась этого изречения. Ах, да что там. Кара его минует. С ее вечным огнем, со всеми ужасами. Нет кары для низости. Она где хочешь проскользнет. На земле. А есть ли иной мир? Если и есть, то нет такой силы, чтобы покарать Бютнера за его низость.

Мне думается, таким, как Вольфганг и Хельга, до конца их дней будет хорошо. Вольфганг Бютнер в своей области, в ферромагнетизме, станет ученым с мировым именем. Хельга еще долго будет красивой.

Любят ли они друг друга?

После остановки еще на одной рыночной площади начался настоящий лес. Черный лес, как его здесь называли. Ели высотою с собор. Даже в автобусе сильно запахло хвоей.

Они и не знают, что это такое — любить.

Берндта загнали в тупик. И он дал себя загнать, вместо того чтобы твердо стоять на своем. Как он сказал, этот Вольфганг Бютнер? «Сталин еще жил тогда». В газетах пишут, что теперь многие арестованные выходят на свободу. Среди них, наверно, есть оклеветанные, есть и такие, которых запугали. Как Бютнер запугал Берндта.

Но почему меня больше к нему не тянет? Я знаю, наверняка знаю, что не поеду к нему…

Конечная станция, Бургвальд. Расходятся последние пассажиры. «Доброй ночи», — говорит один. «Доброй ночи», — отвечает другой. Спасибо водителю и доброй ночи! Медленно, ни на минуту не отвлекаясь от своих мыслей, шла Дора под вызвездившим небом сквозь знобкую лесную ночь. Потом свернула с шоссе. Дом стоял, погруженный в темноту. Но она и вслепую нашла бы к нему дорогу.

Утром за завтраком Эуген Бентгейм спросил отца, не знает ли он, что сталось с профессором Берндтом. Отец отвечал:

— Этот маленький американец с немецким именем, то ли Шмидт, то ли Майер, настоял, насколько мне помнится, а память мне еще не изменяет, на отправке Берндта в Соединенные Штаты, ей-богу, тому жаловаться не на что, как-никак в «Stanton Engineering». Я потому говорю, жаловаться не на что, что этот Берндт ведь крупный специалист, вернее, был крупным специалистом, потому у нас ничего и не пожалели, чтобы вытащить его с Востока. В своем-то деле он, конечно, специалист, а вообще путаник был, каких мало, вот Шульц, или Майер, и подумал — еще начнет заигрывать с Востоком, а потому лучше для него и для нас: с глаз долой — из сердца вон. А почему ты вдруг о нем заговорил?

Эугену не хотелось отвечать на этот вопрос. Отец любил затягивать завтрак пространными разговорами.

Из конторы Эуген велел звонить по разным местам и узнать, уехал ли уже инженер Уилкокс. Нет. Его дом, правда, заперт, но Уилкокс еще здесь и живет в американской гостинице. Эуген встретился с ним за обедом.

Уилкокс на мгновение удивился, почему молодой Бентгейм спрашивает о человеке, который давно уже не имеет касательства к его заводу, да вряд ли когда-нибудь имел. Когда Эуген пояснил: «Фрау Берндт была потрясена, получив от мужа письмо из Монтеррея», на лице Уилкокса, даже в движении его руки, появилось какое-то брезгливое, отстраняющее выражение.

— К сожалению, ничего не могу вам сказать, — отвечал он. — Надо думать, мы строим завод в Монтеррее и он там понадобился.

Эуген, прочитав в глазах Уилкокса вопрос «тебе-то какое до всего этого дело?», поспешил добавить:

— Фрау Берндт советовалась со мной, ехать ли ей туда с детьми, она не знает, как долго продлится работа Берндта.

— Этого я тоже не знаю, — отвечал Уилкокс. — Она сама должна решить, ехать ей или оставаться.

Эуген поблагодарил и простился с Уилкоксом, который в ближайшие дни должен был уехать в Брюссель и оттуда в Штаты.