Доверие
Шрифт:
Хейнц ссадил Томаса не у дома Герлихов, а возле станции, за Викингом. Он ни слова больше не сказал, очень уж замкнутое выражение было на лице у Томаса. Томас обрадовался тому, что фрау Герлих спокойно и приветливо с ним поздоровалась и что ночь он провел один в узенькой своей каморке. Но глаз до утра он так и не сомкнул.
На следующий вечер он пошел к Эндерсам — надеть чистую рубашку. Томасу и всегда-то казалось, а сейчас сильнее, чем когда-либо, что перед важным разговором надо приводить себя в порядок. Сегодня ему предстоял важный, хотя и очень тяжелый разговор. Он считал возможным, что его исключат из кандидатов партии. Тогда все полетит к чертям. Когда он проходил мимо Тони, она тихонько сказала:
— Не принимай все
Он удивленно взглянул на нее сверху вниз; Тони клала заплатки на простыню. Она не подняла склоненного лица, и веки ее остались опущенными.
Когда его вызвали, он побледнел, но спокойно вошел в комнату, где шло заседание. И сразу же отметил про себя: Лины здесь нет.
Ему показалось, что прошли долгие годы, перенесшие его совсем в другой возраст, как жизнь иной раз переносит человека в другие места, когда он отдал себе отчет, что заседание происходит в том же самом помещении и за тем же столом сидят его участники, за которым некогда сидел он между Линой и Паулем, решая судьбу другого человека. Тревожной, неверной походкой вошел Роберт Лозе в ту самую дверь, в которую сейчас вошел он, Томас. В тот день Эдуард Ян впервые высказал свое мнение. Он давно уже сроднился с производственной школой. Говорили, что Ян хорошо руководит ею. Его слово имело вес. Томас и сам всегда прислушивался к его словам, которые сегодня должны были иметь решающее значение. Ян смотрел на него внимательно, но, так по крайней мере показалось Томасу, недоверчиво, отчужденно, словно видел его в первый раз и хотел составить себе мнение об этом представшем перед ним человеке.
Пауль Меезеберг, почему ты так презрительно на меня смотришь? Что я тебе сделал?
В суде Томас чувствовал себя оглушенным, обессиленным. За последнее время он наслушался много язвительных слов, его, как выразился Хейнц, насквозь пропесочили. Обида и горечь вдруг поднялись в нем. Зло я причинил разве что Пими, нет, и Лине тоже. Я оставил Пими в беде, после того как позабавился с нею. Возможно, я сразу заметил, что-то с ней неладно, но она меня так забавляла, что я и спрашивать не хотел. И потом все ведь гладко сошло, Пими, ее друг и я вместе поехали в Западный Берлин. Первый раз в палатке мне было очень хорошо с Пими. Или нет? Да что ты во всем этом понимаешь, Пауль Меезеберг?
Пауль Меезеберг, председатель, уже не был в синей рубашке, как в тот вечер, когда Роберт Лозе приблизился к его столу. Он немедля перешел к делу.
— Когда летом прошлого года Томас Хельгер получил разряд и сделался кандидатом Социалистической Единой партии, мы рекомендовали его в комитет СНМ, считая его достойным выполнять эти обязанности. Мы были уверены, что он ни на минуту не позабудет о взятых на себя обязательствах. Что же случилось? Он начисто о них позабыл. Нам, сидящим за этим столом, нет дела до того, что органами правосудия на него не было наложено взыскания, что он не погрешил против буквы закона. Он всем нам нанес огромнейший вред. Он подорвал уважение к CHM своей поездкой в Западный Берлин с особой, уличенной в воровстве. Каждый, кто узнал об этом, не мог не сказать себе: вот что у них на практике получается, вот какие люди состоят в комитете СНМ. Посему мы, желая, чтобы все знали, что у нас на практике получается, немедленно исключили Томаса Хельгера из состава комитета. По моему мнению, он не должен больше состоять ни в рядах СНМ, ни тем более в нашей партии.
Пауль обернулся к Эрнсту Крюгеру как бы за одобрением. Тот, запинаясь и явно сердясь, сказал:
— Да, Томас, ты нас очень разочаровал. — Он в свою очередь обернулся к Меезебергу: — Хельгер строил из себя не того, кем он был на самом деле. — И снова обратился к Томасу: — Ты нас, попросту говоря, надул, — он опять повернулся к Меезебергу: — Да, да, Томас нас надул, мы его за совсем другого считали.
— В том-то и дело, — сказала девушка постарше Томаса, в возрасте Лины, с которой она в последнее время подружилась. Почему Лина сегодня отсутствовала, было всем ясно. Ее доверием Томас злоупотребил вдвойне.
Эрих Каале из второго трубопрокатного — он недавно
— Ну, этого Томаса Хельгера я совсем недавно знаю, только по работе, с работой он хорошо управляется, верно ведь? Я, собственно, особого представления себе о нем не составил. И ничего особенного в нем не заметил. Поэтому и не могу утверждать, что он меня надул. Почему? В Берлине и не такое случается. И вообще, когда думают, что один совсем не такой, как другие, а потом замечают, никакой такой бешеной разницы между ним и другими нет, так разве же можно его за это наказывать? А?
В заключение слово взял Эдуард Ян, и все встрепенулись, уверенные — этот уж скажет что-нибудь важное.
— Боюсь, — начал он, — все мы, сидящие за этим столом, и правы и неправы. Томас Хельгер неумышленно обманул нас. Встретил какую-то девчонку, она его и подвела. А так как он состоял в нашем комитете — нашему же комитету нужны люди, которые никогда не попадают впросак и которых никто не может подвести, — словом, нужно, чтобы наш комитет был образцово-показательным, то он, к сожалению, нас подвел. Да его ведь и вывели уже из комитета СНМ. Что ж, разве он больше не имеет права состоять в кандидатах в партию? Почему? На то и существует годичный испытательный срок. Посмотрим, каков будет Томас по истечении этого срока. И тогда решим. Эрих Каале, думается мне, тоже и прав и не прав. В Берлине такое часто случается? Не знаю. Знаю только, что не надо попадать впросак и не надо, чтобы тебя подводили, ведь если с каждым из нас это произойдет раз-другой, люди перестанут нам верить. А теперь иди домой, Томас. Нам надо еще поговорить о твоем деле и о разных других делах…
У Томаса промелькнула мысль — он тоже говорит «домой». А куда мне идти? Где мой дом? И все-таки слова Яна, хоть и отославшего его прочь отсюда, на слух Томаса, звучали теплее, чем все остальные, здесь сказанные.
Когда он пришел к Эндерсам, Тони спокойно на него взглянула:
— Ну как?
— Что как? В комитете я больше не состою. Я это заранее знал.
— А вообще?
— Что вообще? Чего тебе еще нужно?
Помолчав, Тони сказала:
— Чтобы ты стал точно таким, как раньше. И другие смотрели бы на тебя, как раньше.
Не без грусти он ответил:
— Не выйдет из меня «точно такого, как раньше».
— Почему же? — сказала Тони и тихонько добавила: — Для меня ты все такой же.
2
Дора Берндт долгие месяцы провела в уединенном доме матери, изнемогая от горя, странно мешавшегося со скукой. Прежде этот дом был для нее радостным воспоминанием детства, утешением и пристанищем. Просыпаясь, она слышала пение птиц. Блики солнца, светившего из-за елей, окропляли ее воспоминания.
Теперь Дора была по горло сыта солнечными бликами и пением птиц. Иногда она просыпалась ночью — что это разбудило меня? Вокруг стояла тишина, какой нигде в другом месте быть не могло. Через открытую дверь доносилось мирное дыхание детей. Дора садилась на кровати и слушала. Вспоминала, как мальчик ночи напролет кашлял и плакал, покуда она не увезла его из Коссина сюда, в Шварцвальд, к матери. Он за одну неделю поправился. И вдруг нагрянул Берндт, растерянный, на себя непохожий. Дора сейчас только поняла, что ее разбудило. Никогда, никогда не будет она спать спокойно, покуда не узнает, почему Берндт уехал из Коссина. Ибо всей правды он ей так и не сказал — сплошные отговорки, полуправда. Я же, и в том моя вина, удовлетворялась этими отговорками, лишь бы не причинять ему еще больших страданий. Скажи он мне правду, он бы мучился. С той поры он стал врагом Бютнера, не просто отошел от него, а стал врагом Вольфганга Бютнера, бывшего своего ученика и единственного друга в самые трудные времена. Вместе с Бютнером жил он в укрытии, о котором знала только она, Дора. Она носила ему почту, сообщала новости. Бютнер же был единственным свидетелем их любви.