Дождь Забвения
Шрифт:
– А, наконец-то мы заговорили по делу. И что же вы знаете о моей миссии?
– Я знаю, что на другом краю этого гипертоннеля было утрачено важное имущество и вы обладаете всеми качествами, необходимыми для его возвращения.
– А почему вы сами не можете этого сделать?
– Потому что не знаю этой области так, как знаете ее вы. Не знает ни Авелинг, ни Скелсгард, никто другой в этой организации. Единственный человек, компетентный в достаточной степени, мертв. Это Сьюзен Уайт.
– Таких подробностей Калискан мне не сообщил.
– Могло бы это повлиять на ваше решение?
– Могло бы.
– Значит, не сообщив, он поступил правильно. Что же касается меня, то проблема не в незнании или нежелании. Мне туда путь заказан. Попытавшись проникнуть, я бы умер.
– А я?
– Для вас – никаких трудностей, – ответил Ниагара и повернулся взглянуть на транспорт, загружаемый в стеклянную сферу.
Техники еще оживленно суетились снаружи, но по их поведению было ясно: все идет согласно плану.
– Значит, вы хотите сунуть меня в эту штуку? И не скажете ни слова о том, что ожидает на другой стороне?
– Путешествие занимает тридцать часов. Для инструктажа хватит с лихвой.
– Я могу отказаться?
– Вы не думаете, что немножко опоздали с отказом? – И Ниагара обратился к Скелсгард: – Она готова для языкового урока?
– Авелинг сказал, что урок надо дать прямо сейчас. Тогда все успеет улечься у нее в голове по пути к Земле-Два.
– Что за урок? – спросила Верити.
Ниагара поднял руку. Из его ладони вырвалась туманная струйка поблескивающих микромашин, потянулась к голове Ожье.
Вспыхнула боль, словно череп яростно штурмовала армия в невыносимо блистающих доспехах. Затем отключились все чувства.
Сознание проснулось вместе с болью. Верити казалось, что она падает. В уши вторгся голос, выговаривающий слова на языке, которого она никак не могла знать:
– Wie heisst Du?
– Ich heisse Auger… Verity Auger [2] .
Ответ вылетел из ее горла со смехотворной легкостью.
– Хорошо, – похвалил голос уже по-английски. – Даже отлично. Уложилось прекрасно.
2
– Как тебя зовут?
– Меня зовут Ожье… Верити Ожье (нем.).
Говорила Маурия Скелсгард, сидя рядом в тесной кабине – должно быть, в гиперсетевом транспорте. По другую сторону от Ожье – в кабине было всего три кресла – оказался Авелинг.
Гравитации не было.
– Что происходит? – спросила Ожье.
– Происходит беседа по-немецки, – ответил Авелинг. – Машинки Ниагары переделали языковой центр в твоем мозгу.
– У тебя теперь и французский, – поспешила добавить Скелсгард.
– У меня уже был французский, – высокомерно буркнула Ожье.
– У тебя академическое знание письменного французского, каким он стал в последние годы Века Забвения, – уточнила Скелсгард. – Но теперь ты можешь на нем разговаривать.
Головная боль усилилась, будто кто-то стукнул крошечным камертоном по черепу и тот гулко отозвался.
– Я бы не согласилась, чтобы в меня совали это… – Она хотела сказать «дерьмо», но слово застряло где-то на полпути между мозгом и горлом. – Эту пресквернейшую пакость.
Интересно, откуда явилось неуклюжее, помпезное словечко «пресквернейшая»?
– У тебя не было выбора, раз уж ты подрядилась на миссию. Через тридцать часов окажешься в Париже, в полном одиночестве, и рассчитывать придется лишь на собственный ум и смекалку. У тебя не будет ни оружия, ни компьютера, ни даже связи. Мы можем дать только язык.
– Мне не нужны машины в голове!
– Значит, тебе очень повезло, – ухмыльнулась Скелсгард. – Их там нет. Они уже вышли из тела, но осталась созданная ими невральная структура. К сожалению, долго она не протянет. Два-три дня в Париже, потом деградация.
Любопытство заставило Ожье спросить:
– Если действие этих машин так важно, почему бы не оставить их во мне?
– По той же причине, по какой Ниагара не может пойти с нами, – ответила Маурия. – Цензор не пропустит машины.
– Цензор?
– Ты скоро его увидишь, – процедил Авелинг. – Так что не ломай над этим свою прелестную головку. Ломать головы – наша работа.
Ожье испытывала лихорадочное возбуждение. Мир вокруг будто промыли и уложили под хрупкое стекло. Похожее бывало после передозировки кофе и работы. Лет пятнадцать назад Верити с таким рвением взялась за математику, что однажды ночью переутомленный сложными уравнениями мозг начал применять алгебраические правила – упрощение, нахождение общего множителя – даже к языку, словно фразу можно преобразовать, как эмпирическую формулу для радиодатировки. Сейчас Ожье чувствовала себя в точности как тогда. Достаточно взглянуть на цвет или форму – и в сознание радостно влетает соответствующий знак, то французское, то немецкое, то английское слово. Невыносимая какофония.
– Я могу очень рассердиться…
– Или плюнуть и принять как должное. Обещаю, побочных эффектов не будет, – сказала Скелсгард.
Ожье поняла, что протестовать бессмысленно. Машины уже побывали внутри и сделали свое дело. Хотя если бы ей предложили выбор между нанороботами и трибуналом, она бы предпочла нанороботов.
И если бы это сделало ее лицемеркой, охотно прибегающей к технологиям прогров, когда это выгодно, – что ж, пусть.
– Я прошу прощения за внезапность, – сказала Скелсгард не без сочувствия, – но у нас нет времени на дискуссии. Следует как можно скорее вернуть утерянное.
Ожье заставила себя успокоиться.
– Как я вижу, мы уже в пути?
– Внедрение прошло успешно, – сообщил Авелинг.
Все трое сидели бок о бок, окруженные инструментами, приборами и складными панелями. Оборудование выглядело странной смесью из предметов очень крепких и надежных и откровенно хрупких. Часть, несомненно, поступила от прогров. Скреплялась разномастная коллекция болтами, нейлоновыми тяжами и комками усиленной эпоксидной смолы, похожими на плевки. Рука Авелинга лежала на джойстике, торчащем из складной панели. Над ней экран показывал серию иррегулярных концентрических линий, этакую хаотично искаженную паутину, сходящуюся, однако же, к единому центру. Ожье сочла, что рисунок отображает навигацию по гипертоннелю. Что снаружи, не видно – иллюминаторы закрыты бронезаслонками.