Дракоморте
Шрифт:
Трое шикшей, вошедших в лагерь первыми, что-то негромко и требовательно нащёлкивали Юльдре. Тот слушал с очень невозмутимым, отстранённо-благостным видом. Только желваки так и гуляли на его впалых щеках. Только глаза бегали от одного жреца к другому — все они сбежались на тот край лагеря, где Мажиний распутывает жгутики хорошечек и шикшинские лозы. Никто не смотрит на Юльдру и его нежданных гостей.
Никто, кроме единственной жрицы с рыжими встопорщенными волосами и свёртком на руках, который она держит на локте, как младенца, и есть что-то неправильное в этом свёртке.
Юльдра едва заметно сжал губы. Лучше бы на него смотрели сейчас все остальные
Мажиний наконец распутал жгутики хорошечек и теперь стоял перед шикши с полувиноватым-полувызывающим видом. Старший шикшин негромко скрежетнул и вместе со своими двумя приятелями направился к храмовым шатрам.
— Не посмеют, — без уверенности произнесла Рохильда, глядя в шикшинские спины, и взяла на руки самую маленькую хорошечку.
— Пока что не посмеют, — согласился Мажиний.
Он тоже неотрывно смотрел вслед шикшам и поглаживал по лепесткам суетящихся вокруг него хорошечек-подростков. Они были очень горды своей выходкой и требовали от вожака немедленного, всемерного одобрения. Рохильда взяла на руки ещё нескольких малышей. Зыркнула сумрачно на шикшей.
И Мажиний, и Рохильда знали без всякого грозно-прощального шикшинского скрежетания: эти плетёные твари больше не потерпят появления хорошечек не то что на своей земле, а даже на ничейной.
Шикши и полунники давно спали и видели, как бы убедить остальных старолесцев признать хорошечек разумными существами — разумными и, конечно, вредоносными, что дало бы возможность уничтожить ферму Мажиния и истребить «вредоносных» — всех, до последнего. Что поделать, если малыши-хорошечки будили в некоторых лесных народцах глубинные страхи, не поддающиеся пояснению, и ужас за сохранность собственных тел.
Шикши — твари упорные, даром что деревянные, их много, целый народ, а Мажиния — мало, и другие старолесцы слушают шикшей весьма внимательно, как слушают всякого, кого побаиваются и с кем совсем не желают ссор. Если шикши не получат своего добром — так могут и оборотней подпустить на ферму. Как водится в таких случаях, все старолесцы знали, что шикши весьма способны на подобное, только доказать ничего не могли — поскольку оборотни в таких случаях не особенно склонны оставлять в живых свидетелей. Да старолесцы и не особенно старались что-то доказать — потому как сделать с этой информацией всё равно ничего нельзя, кроме как выразить шикшам своё решительное «Ай-яй-яй», и кому ж охота стать следующим, кто призовёт на свою голову недовольство злобных деревяшек.
Потому все делали вид, будто не заметили или не поняли, что именно произошло. А в редких разговорах об этом между собой старолесцы частенько приговаривали, что те, исчезнувшие, сами напросились на неприятности — а нечего было драконить шикшей, всем же известно, какие они. Вот кто шикшей не драконит — тот ведёт себя правильно и на неприятности не нарывается, с тем ничего плохого случиться не может и не случится никогда. Дело ясное. Хотя и мрачное.
Потому прозорливый и незатейливый, как мох, Мажиний, уже сейчас растил несколько больших сюрпризов для отважных оборотней, буде они решат напасть на ферму. И потому же оба, и Мажиний, и Рохильда, понимали, что Мажинию с его хорошечками нельзя сейчас последовать за Храмом дальше, если только они не желают преждевременно нажить себе очень-очень много неприятностей.
***
— Шикши просто морочат нам голову, потому что ты не нравишься им, — прошипела Асаль, подойдя к Юльдре. Она не смотрела на него, стояла боком, покачивала свёрток. — Ты
Он вздохнул, покачал головой, посмотрел укоризненно на солнце, безмолвно вопрошая, чем заслужил такие муки.
— В ночи мы снова не досчитаемся больных, которым ты якобы пытался помочь? — спросила Асаль почти шёпотом.
Верховный жрец покачнулся. Не ответил.
— А может, ты отдашь шикшам ещё пару детей послабее? — продолжала она дрожащим голосом. — Ты, жалкая тень прошлого себя, ты не купишь голос шикшей на толковище этими жуткими дарами! Как можешь ты возгонять своё сердце во тьму ещё глубже, как можешь сам шагать в тварьский мрак, вместо того чтобы хоть попытаться донести свет до этих существ?
— Какой ещё свет, Асаль, — почти не разжимая губ, процедил Юльдра.
Он тоже на неё не смотрел. Они стояли, глядя в разные стороны и почти соприкасаясь плечами, говорили друг с другом, не в силах друг на друга взглянуть.
На самом деле, чудо ещё, что они могли слышать.
— Асаль, шикшей нельзя привести к свету. Умнейшие из нас, включая тебя, поняли это ещё на вырубке. Когда с ними ушёл Меченый Тьмой, чьё имя мы договорились больше не…
Что-то неуловимо изменилось в позе Асаль, и Юльдра, безошибочно уловив это краем глаза, предпочёл не говорить больше ни слова об ушедшем к шикшам жреце с родимым пятном на щеке.
— Асаль, шикши — твари. Это определённо. Их не привести к свету.
— Тем более не о чем с ними говорить!.. — глухо ответила жрица. — Но я думаю, это лишь ты не можешь привести их к свету. Ты не можешь привести к свету никого, посколь ты сам уже наполовину тварь. И ты потакаешь тварьской стороне шикшинской натуры в надежде получить поддержку на толковище, но своей слабостью лишь множишь мрак и неправильность, и гнусность, и ужас! Ведь ты отдал им не только Меченого Тьмой, но и Цостама, и ту малышку, и…
— Шикши уверили, что наши братья живы. Я своими глазами видел Меченого Тьмой. Шикши спасают их от неминулой смерти.
— Только Меченый Тьмой сам выбрал такое спасение. Другие не выбирали. Ты выбрал за них, ты выбрал ввергнуть их сердца в тварьский мрак, по которому они будут скитаться вечность, не в силах отыскать потухший осколок солнца.
Юльдра хотел возразить, но Асаль продолжала горячечно шептать:
— Как можешь ты быть верховным жрецом, с таким-то чёрным сердцем? С твоим тварьским проклятым талантом, которому ты потворствуешь, вместо того чтоб выжигать его из своей сущности? Как можешь ты привести к свету кого бы то ни было, если внутри тебя — бесконечный мрак?
И она ушла, не дожидаясь ответа.
Юльдра долго-долго стоял, морща лоб и что-то беззвучно бормоча, и отвечал невпопад жрецам, которые к нему подходили, а потом ушёл в свой шатёр, отыскал в сундуке бутылку с вымороженным вином и надолго присосался к горлышку.
Глава 19. Вдребезги
Золотой дракон тащил под мышкой ребёнка лет трёх. Ребёнок вырывался. Боролся молча, ожесточённо и безуспешно, барахтая в воздухе ногами и мотая головой, как взбесившийся конь, бодал дракона в бок и пытался укусить, но не доставал. В руках малыш держал зеркало. Он не кричал, не пищал, ничего не говорил, только хрипел, кряхтел и пускал слюни на листвяную подстилку. Лицо его было сосредоточенным — ни тени испуга или злости, только собранность, как при решении сложной задачи: как бы вырваться из железной хватки золотого дракона, который несоизмеримо выше, сильнее и тяжелее?