Древняя Русь и славяне
Шрифт:
Возмущение «братьи» вынудило Ярополка отказаться от плана Мономаха: Изяслав был выведен из Переяславля «с нужею» [274] . Но нельзя не отметить одной характерной черты этого плана: он так же, как и любечский компромисс 1097 г., сопровождался особым договором с Ольговичами, причем снова о Курске.
Курск вернулся под Переяславль либо в 1115 г., когда умер Олег Святославич (со смертью которого исчезал смысл «отступного», коль скоро оно предназначалось именно Олегу) [275] , либо в 1127 г. как плата за нейтралитет киевского князя Мстислава Владимировича в конфликте черниговских князей Всеволода Ольговича и его дяди Ярослава Святославича [276] . Но с какой стати Ольговичи стали настаивать, как мы помним, на возвращении Курска в 1134 г.? Причем не сразу по вокняжении в Киеве Ярополка, в 1132 г., а только после появления в Переяславле Юрия Долгорукого [277] , когда обозначился крах плана Мономаха и Мстислава организовать династическую преемственность киевского стола внутри семейства Мстиславичей? Ольговичи требовали Курска и получили его [278] , откуда вывод: именно возврат Курска был им обещан за лояльность при осуществлении династической реформы Мономаха-Мстислава, и теперь, когда реформа рухнула, но не по вине Ольговичей, те требовали плату за свою верность договору Когда же был заключен этот договор? Явно в 1132 г. или чуть ранее, когда перевод Всеволода Мстиславича в Переяславль встал на повестку дня.
274
ПСРЛ 1. Стб. 302.
275
ПСРЛ 2. Стб. 282. В пользу такого предположения говорит сама формулировка требования Ольговичей в 1134 г.: «что ны отьць держал» (именно «отец», Олег Святославич, а не Святославичи в целом).
276
Так считают большинство исследователей: Грушевсъкий 2. С. 132. Прим. 2; Пресняков 1993. С. 68. Примеч. 155; Зайцев 1975. С. 90–91. В обоснование этой датировки можно сослаться на сам ход событий, как они описаны в «Лаврентьевской летописи»: пришедшие на помощь Всеволоду Ольговичу
277
В 1134 г. (статья 6643 г. в «Ипатьевской летописи» – ультрамартовская: Бережков 1963. С. 135–136) «Юрьи испроси у брата своего Ярополка Переяславль <…> и про то заратишася Олговичи» (ПСРЛ 2. Стб. 295).
278
В 1137 г. там сидит Глеб Ольгович (НПЛ. С. 25).
Итак, в 1132 г. Всеволод получил Переяславль, став наследником киевского стола, по договору Мстислава и Ярополка Владимировичей, организованному еще их отцом Владимиром Мономахом, договору, к которому около 1132 г. присоединились и Ольговичи. Привлечение последних становится тем более понятным, что, как показал дальнейший ход событий, проект династической реформы, задуманной Мономахом и Мстиславом, которую начал было осуществлять Ярополк, не был согласован с младшими Мономашичами – Юрием Суздальским и Андреем Волынским! (Положение слабого и безынициативного Вячеслава в планах Мономаха остается неясным; возможно, ему была обещана какая-то территориальная компенсация.) С Ольговичами договорились, а младших Владимировичей хотели поставить перед свершившимся фактом. Когда же очень скоро стало ясно, что реформа столкнулась с упорным противодействием последних, и Ярополк предпочел помириться с младшими братьями, киевский князь решил, что в такой ситуации отдавать Курск ни за что не имеет смысла. В результате – возмущение Ольговичей и союз с ними не младших Владимировичей (чего опасались), а старших Мстиславичей – Всеволода и Изяслава, ради которых и задумывалась реформа!
Если наши рассуждения справедливы и династические преобразования, запланированные и скрепленные в 1117 г. договором между старшими сыновьями Мономаха Мстиславом и Ярополком, были действительно направлены не на отмену, а на модификацию, усовершенствование любечского порядка, то понятно, что соглашения, достигнутые в Любече в 1097 г., и договор 1117 г. представляли собой звенья единой, последовательной политической программы, вдохновителем и организатором которой был Владимир Всеволодвич Мономах. В этой связи поучительным кажется совпадение хронологических вех в осуществлении этой программы с хронологическими этапами создания Владимиром Мономахом своего «Поучения». Ведь «Поучение» было написано по меньшей мере в два приема. Начато оно было, согласно внутренней датировке в его первых строках, в дороге, «на Волзе», когда Мономах, опечаленный продолжавшимся кризисом любечских соглашений (на этот раз – конфликтом с Ростиславичами), искал утешения в «Псалтири» [279] ; случилось это, вероятнее всего, осенью 1001 г. [280] Еще раз к «Поучению» Владимир Всеволодович обратился в 1117 г., так как список его походов обрывается на состоявшемся именно в этом году походе против Ярослава Святополчича («И потом ходихом к Володимерю на Ярославця, не терпяче злоб его») [281] . Ввиду явно исповедального характера «Поучения» такой хронологический сингармонизм может служить дополнительным свидетельством того, насколько важными, этапными были для Мономаха как человека и государственного деятеля 1097 и 1117 гг.
279
«Усретоша бо мя слы от братья моея на Волзе, реша: Потъснися (поторопись. – А. Н.) к нам, да выженем (выгоним. – А. Н.) Ростиславича и волость их отнимем <…> И рех: Аще вы ся и гневаете, не могу вы я ити, ни крьста переступити. И отрядив я (их. – А. Н), взем Псалтырю, в печали разгнух я (ее. – А. Н.)» (ПСРЛ 1. Стб. 241).
280
Это путешествие по Волге надо сопоставить с тем местом в списке «путей» Мономаха, где аорист единственный раз сменяется настоящим временем: «<…> и по 3 зимы ходихом Смолинску, и се ныне иду Ростову» (ПСРЛ 1. Стб. 250). Обычно здесь следуют конъектуре И. М. Ивакина, читая вместо «и се ныне иду Ростову» «и-Смолиньска идох Ростову» (Орлов 1946. С. 146; ПВЛ. С. 104, 527; и др.). Не видим в этом никакой необходимости. Напротив, если сообразить, когда именно Мономах шел «Ростову», то получим как раз датировку (одну из возможных) конфликта с Ростиславичами. В самом деле, Смоленск был получен Мономахом на Любечском съезде в октябре 1097 г.; до этого он был в руках Давыда Святославича. Стало быть, ходить «по 3 зимы» (то есть три зимы подряд) в Смоленск он мог только начиная с зимы 1097–1098 гг. Это хорошо вписывается в хронологию «путей», так как непосредственно предшествующие события относятся к 1096 г. (походы против Олега Святославича к Стародубу и против его брата Давыда – к Смоленску, в результате чего Смоленск и был оставлен за Давыдом – как оказалось, только до Любеча). Затем Мономах с кем-то из сыновей провел зиму 1097–1098 гг. в Ростове («и потомь паки идохом к Ростову на зиму») – несомненно, с целью устроения Ростовской земли, сильно пострадавшей от войны с Олегом в 1096 – начале 1097 г. Отсюда ясно, что слова «и се ныне иду Ростову» были написаны Мономахом не ранее 1101 г., после зим 1098–1099, 1099–1100 и 1100–1101 гг. (в этом отношении мы несколько уточняем вывод более ранней работы: Назаренко 2006а. С. 288–289. Примеч. 35). Как раз на осень предыдущего года (после совета в Уветичах 30 августа 1100 г., когда решалась судьба Давыда Игоревича) приходится требование братьев Святополка Изяславича, Владимира Всеволодовича Мономаха, Давыда и Олега Святославичей к племянникам Ростиславичам либо ограничиться вдвоем одним Перемышлем, либо пустить «Василька семо, да его кормим еде» (ПСРЛ 1. Стб. 274; 2. Стб. 250) (видимо, слепота казалась князьям помехой в праве иметь собственную волость – как, собственно,
281
и рассчитывал Давыд Игоревич). После этого Мономах отправился в очередной раз «на зиму» (1101–1102 гг.) в Ростов, на пути куда («на Волзе») его и застали послы братьев с сообщением, что «не послуша сего Володарь, ни Василко», и с предложением, известным уже по «Поучению»: «Потъснися к нам, да выженем Ростиславича». Мономах отказался, не желая нарушить любечское крестоцелование. Остальные же братья, похоже, так и не решились на поход без Мономаха, и дело осталось без последствий. Эти хронологически достаточно жесткие рассуждения приводят к заключению, что первоначальный вариант перечня «путей», заканчивавшийся словами «и се ныне иду Ростову», был составлен одновременно с собственно «Поучением» (или первым вариантом его) осенью 1101 г. Оба они стали непосредственным продолжением письма к Олегу Святославичу, написанного в 1097 г. – после мира Олега с Мстиславом Владимировичем, но до Любечского снема.
Отвергая конъектуру И. М. Ивакина, к несколько отличной датировке поездки в Ростов – зимой 1099–1100 гг. – и, соответственно, первого варианта «Поучения» недавно пришел А. А. Гиппиус (Гиппиус 2003. С. 60–99; он же 2004. С. 144–155). Разбор весьма дифференцированной, в том числе и лингвистической, аргументации исследователя здесь был бы невозможен, да и неуместен. Укажем лишь, что хронологическая разверстка событий, о которых говорится в ключевом для данного сюжета фрагменте «Поучения» – от «<…> и Стародубу идохом на Ольга» до «<…> и се ныне иду Ростову», – нам видится иной, чем А. А. Гиппиусу, который усматривает в этом фрагменте сложную структуру тематических повторов; кроме того, сообщение «<…> и Смолиньску идох, с Давыдомь смирившеся» исследователь, вслед за историографической традицией, относит ко времени сразу после Любечского съезда. Мы же полагаем, что этот поход Мономаха к Смоленску был вызван отнюдь не посажением его на смоленский стол (ибо тогда выходило бы, что Давыд сопротивлялся решениям Любечского съезда и почему-то предпочитал Смоленск отчинному Чернигову), а военной необходимостью: летом 1096 г. Олег Святославич получил в Смоленске «воев», с которыми захватил затем Муром (ПСРЛ 1. Стб. 236; 2. Стб. 226), и потому надо было заставить Давыда «смириться» и прекратить поддержку брата. Тем самым, все события, о которых идет речь в названном фрагменте «Поучения», с нашей точки зрения, относятся к маю (поход к Стародубу), июлю-августу (поход «на Боняка за Рось»), концу лета – осени (походы к Смоленску на Давыда и на переговоры с половцами «Читеевичами», которые потом, в начале 1097 г., приходят на помощь Мстиславу Владимировичу против Олега в битве на Клязьме) одного и того же 1096 г.
36 ПСРЛ 1. Стб. 250.
Неосуществимость в полной мере династических преобразований Владимира Мономаха, которые не сумели устоять против традиционного порядка, освященного к тому же авторитетом общерусского договора в Любече, означала одно – ив этом был прав провидец Мономах – крушение любечского строя. Неожиданной стала, пожалуй, только та стремительность, с которой оно наступило. Не успел Вячеслав Владимирович, севший в 1139 г. в Киеве после смерти брата Ярополка, осмотреться в столице, как уже через две недели оказался согнан беспокойным разрушителем устоев черниговским князем Всеволодом Ольговичем [282] . Тем самым был ниспровергнут главный принцип Любеча – отчинность киевского стола. Всеволод не только удержался в Киеве до самой своей смерти в 1146 г., но и пытался передать его своим младшим братьям – Игорю и Святославу. При этом он ссылался на практику времен Мономаха и Мстислава («Володимир посадил Мьстислава, сына своего, по собе в Киеве, а Мьстислав Ярополка, брата своего, а се я мольвлю, оже мя Бог поймет, то аз по собе даю брату своему Игореви Киев») [283] , сводя ее, вполне в духе своей политики, к сомнительному прецедентному праву киевского князя самому выбирать себе преемника. Так понимал дело не один Всеволод Ольгович. И Юрий Долгорукий, завещая в 1157 г. Ростовскую землю Михалку и Всеволоду, своим младшим сыновьям от второго брака [284] , конечно же, подразумевал, что старшие Юрьевичи, занимавшие, как и старшие Мономаховичи в 1117 г., столы в Новгороде (Мстислав) и вокруг Киева (Глеб – в Переяславле, Борис – в Турове, Василько – в Поросье), должны были обеспечить переход киевского стола от отца либо к генеалогически старейшему из Юрьевичей Андрею Боголюбскому, либо к следующему по старшинству переяславскому князю Глебу. Таким образом, Юрий Владимирович собирался передать Киев своему сыну, минуя генеалогически старейшего двоюродного брата последнего – смоленского князя Ростислава Метиславича.
282
ПСРЛ 1. Стб. 306–307; 2. Стб. 302–303.
283
ПСРЛ 1. Стб. 317–318. Это сообщение помещено в статье 1146 г., но договор с Игорем о передаче ему Киева был заключен раньше: «Про что ми обрекл еси Кыев», – говорит Игорь, обращаясь к брату в 1145 г. (ПСРЛ 1. Стб. 312; 2. Стб. 316).
284
ПСРЛ 1. Стб. 372.
Таков был «гипноз» реформаторских действий Владимира Мономаха, при том что суть его легитимистского новаторства, как видно, оказалась не понятой, а сами реформы – не принятыми ни современниками князя, ни его потомками.
V. Была ли столица в Древней Руси? Некоторые сравнительно-исторические и терминологические наблюдения [285]
На первый взгляд вопрос, вынесенный в заглавие, выглядит не более чем претенциозно-скандальным. В самом деле, разве могут быть сомнения в том, что Киев имел полное право считаться столицей Руси в целом – по крайней мере в определенный период ее истории? Однако при более пристальном рассмотрении проблема оказывается не столь простой.
285
* Тезисно основные положения работы были изложены в одноименной заметке: Назаренко 1996с. С. 69–72; см. также: Nazarenko 2007. S. 279–288, особенно 282–284.
Столица – это город, в котором пребывает резиденция общегосударственной политической власти. Такое определение кажется трюизмом и вряд ли может быть оспорено. Следовательно, естественно было бы ожидать наличия столиц прежде всего и именно в тех средневековых государствах, которые обладали развитыми институтами политического единства. И тут историка подстерегает ряд сюрпризов.
Первым делом выясняется, что это вовсе не так и нетрудно обнаружить примеры политически единых государственных образований, столиц не знавших. Так, столицы как таковой не было ни во Франкской империи IX в. (это заметно, впрочем, уже во франкских удельных королевствах VI–VIII вв., несмотря на наличие преимущественных sedes regales вроде Суассона, Парижа, Орлеана и т. п. [286] ), ни в Восточнофранкском, затем Германском, королевстве Х-XII столетий, в которых резиденции императоров и королей были рассеяны по обширным территориям государства, демонстрируя, в отношении концентрации, ряд центральных областей (Kernlandschaften). Объезд монархом и его двором этих резиденций (лат. sedes regiae, palatia > нем. Pfalz), выросших из центров фискального землевладения (villae, curies), был не только механизмом государственного управления, но и служил одной из манифестаций государственного единства. Этот феномен получил в немецкой историографии характерное название Reisek"onigtum, или Wanderk"onigtum – «разъезжающей королевской власти» [287] .
286
Ewig 1976а. Р. 383 ff.; idem 1976b. S. 274 ff.
287
Berges 1952. S. 1-29; Schmidt 1961. S. 97-233; Peyer 1964. S. 1-21; Zotz 1984. S. 19–46.
На первый взгляд, такие королевские объезды до известной степени напоминают древнерусское полюдье-«кружение» князей и дружины в землях подвластных славян в X в. [288] – в той мере, в какой это последнее представляло собой не только способ сбора дани и кормления в зимнее время, но и, вне сомнения, своего рода демонстрацию персоны правителя, в которой, собственно, и визуализировалась политическая власть. Однако принципиальная разница – и особенно для занимающей нас темы – состояла в том, что практика Reisek"onigtum влекла за собой создание разветвленной сети упомянутых королевских резиденций, которая, в сущности, делала излишней столицу как таковую; система же полюдья предполагала, совершенно напротив, единый центр властвования – Киев, который до середины X в. включительно и служил резиденцией для княжеского семейства in corpore, так что вся Русь делилась на две далеко не равных по размеру области – Киев (видимо, с некоторой достаточно узкой окрестностью), или «внутреннюю Русь», и всю остальную подвластную территорию, «внешнюю Русь» ( ') [289] . Эта исконная коренная связь всего княжеского рода с Киевом не имеет ничего общего с многочисленными городами-резиденциями франкских королей как до Хлодвига, так и после него, и, полагаем, она сыграла свою роль в создании благоприятной почвы для восприятия впоследствии идеи государственной столицы (о чем пойдет речь ниже).
288
Const. De adm. 9.105–111. P. 50.
289
Nazarenko 2007. S. 279–280; Назаренко 2009 (в печати).
Вторая неожиданность состоит в том, что, например, в латинских средневековых текстах понятие «столица» на терминологическом уровне никакого соответствия себе не находит. Все термины этого семантического ряда в европейских языках – франц. capitale, нем. Hauptstadt, Residenz и т. . – позднего происхождения и появляются только в новое время. Понятий, не имеющих названий, как известно, не бывает, и коль скоро не было термина, то, следовательно, не было и самого понятия [290] .
290
Достаточно просмотреть статьи «capitalis», «caput» в MLWB 2/1. Sp. 220–223, 258–264. Для лексемы caput значение «главный город» (рубрика III А 2 a. Sp. 261–262) представлено десятком примеров, из которых четыре иллюстрируют стандартное риторически-метафорическое речение о «Риме – главе мира» («Roma urbs, orbis caput» и . .) (Ale. Vita Willibr. I, 32. P. 139; и др.), а прочие относятся к церковным митрополиям, например, Майнцской («caput <…> Galliae atque Germaniae, Moguntia»: Lib. de unit. 2, 9. P. 221); единственным исключением является характеристика Регенсбурга как «столицы» Баварского герцогства («Ratisbona <…> Bawarii caput regni») у Титмара Мерзебургского (Thietm. II, 6. S. 46). Показательно, что статьи «Haupststadt» нет в монументальном многотомном «Лексиконе средневековья» (LMA).
В древнерусском языке термин столица тоже не зафиксирован [291] [292] , зато известен его аналог – стол (реже – стольный город)1. Дело, однако, в том, что, вообще говоря, «столом» являлся не только Киев, но и целый ряд других городов Руси, по которым «сидели» многочисленные представители древнерусского княжеского семейства. Приведем только один, зато ранний и бесспорно аутентичный пример – запись дьяка Григория, писца «Остромирова евангелия» (1057 г.): «Изяславу же кънязу тогда предрьжащу обе власти, и отца своего Ярослава, и брата своего Володимира. Сам же Изяслав кънязь правлааше стол (здесь и далее выделено нами. – А. Н.) отца своего Ярослава Кыеве, а брата своего стол поручи правити близоку своему Остромиру Новегороде» [293] .
291
По крайней мере статья «столица» отсутствует в словарях (см., например: Срезневский 3).
292
Срезневский 3. Стб. 517, 519.
293
Остр. ев. Л. 294в; Столярова 2000. № 5. С. 14.
В таком случае, если аналогия «столица» – «стол» правомерна, киевский стол должен был бы выделяться каким-либо специфическим определением или вообще именоваться как-либо иначе. Действительно, источники домонгольского времени знают применительно к Киеву два термина такого рода. Оба они весьма поучительны.
Первый из них недвусмысленно увязывает проблему столицы с более общей проблемой сеньората-старейшинства как особого политического института [294] . Так, «Повесть временных лет» в статье 1096 г. сообщает о приглашении киевского князя Святополка Изяславича и переяславского – Владимира Всеволодовича Мономаха, адресованном их двоюродному брату Олегу Святославичу, захватившему Чернигов, явиться в Киев для заключения договора (чтобы «поряд положити»): «Иди к брату своему Давидови, и придета Киеву, на стол отец и дед наших, яко то есть старейшей град в земли во всей (в списках группы Ипатьевского: «яко то есть старей в земле нашей». – А. Н.) – Киев» [295] . В так называемом «Слове на обновление Десятинной церкви» (которое датируется, как мы считаем, серединой XII в. [296] ) Киев назван «старейшинствующим во градех», как киевский князь – «старейшинствующим в князех», а киевский митрополит – «старейшинствующим в святителех»: «Ныне же убо да веселуется старейшинствуя[й] в князех, яко воистину блажен есть, обладая скипетры твоими (ев. Климента Римского. – А. Н.) молбами <…> радуется старейшинствуя[й] в святителех, яко блажен есть прикасаася твоея святости <…> и да ликоствуют гражане старейшинствующаго во градех града нашего, яко блажени суть твоим заступлением» [297] . Как следствие, термины стольный град, стол иногда употребляются в качестве синонимичных термину старейший стол. Нестор в «Житии преподобного Феодосия Печерского» (80-90-е гг. XI столетия) так говорит об изгнании Изяслава Ярославича из Киева в 1073 г.: «прогнан бысть от града стольнааго». В данном случае «град стольный» – это не просто стол Изяслава как один из княжеских столов того времени (наряду, например, с Черниговом и Переяславлем, где сидели младшие братья Изяслава – Святослав и Всеволод), поскольку выражение «прогнан бысть от града стольнаго» звучало бы тогда бессмысленным плеоназмом. Содержание этого термина раскрывается в другом месте того же текста: печерский игумен велел Изяслава, хотя и изгнанного, «в ектении <…> поминати, яко стольному тому князю и старейшю всех» [298] .
294
О проблеме сеньората в Древней Руси см. статьи I–III.
295
ПСРЛ 1. Стб. 230; 2. Стб. 221.
296
Наша датировка памятника временем сразу после поставления на митрополию Климента Смолятича в 1147 г. подробно обоснована в особой работе, находящейся в печати: Назаренко А. В. К истории почитания ев. Климента Римского в Древней Руси (Источниковедческий и исторический комментарий к «Слову на обновление Десятинной церкви»); о прочих датировках, существующих в историографии, см.: Завадская 2003. С. 222–223. Связывать памятник с повторным освящением («обновлением») Десятинной церкви митрополитом Феопемптом в 1039 г. (ПСРЛ 1. Стб. 153; 2. Стб. 141), как то иногда делают в последнее время (Чичуров 1990b. С. 16–17; Ужанков 1994. С. 90–93; он же 1999. С. 25–30), не представляется возможным. Дело не только в том, что киевский князь Владимир Святославич, строитель Десятинной церкви, настойчиво именуется в «Слове» по отношению к князю-«обновителю» «прародителем» и «праотцем» (Карпов 1992. С. 110); на это обстоятельство уже не раз указывалось (см., например: Бегунов 1974. С. 39^40; он же 2006. С. 13. Примеч. 44), и попытки его релятивировать (Гладкова 1996. С. 16–17) неудачны. Весьма существенным датирующим признаком служит именно ярко выраженная терминология сеньората-старейшинства, которую никак нельзя отнести ко времени Ярослава Мудрого.
297
Карпов 1992. С. 110.
298
Усп. сб. 1971. С. 120, прав. стб. (Л. 58а), 124, прав. стб. (Л. 606).