Другая другая Россия
Шрифт:
— А вы что, собираетесь брать у собаки крови ради съемок? — ехидно спрашиваю я.
— Нет, ну что вы! Ну что вы такое говорите?! Как можно брать кровь ради съемки? — кудахчут представительницы приюта — женщины с седыми волосами и по-настоящему добрыми, как мне кажется, порядочными лицами.
— Мне все равно нужно взять у собаки кровь для анализа, — говорит ветеринар.
— Она вас боится, — говорю я, когда ветеринар входит в палату и надевает на маленькую собаку намордник. Собака начинает трясти хвостом. «Тук-тук-тук», —
— Она вообще боится, — отвечает ветеринар. Сейчас мы с ней в палате одни.
— А что с ней?
— Подозрение на эрлихиоз.
— Это лечится?
— Хронический — уже нет.
— То есть шансов у нее нет?
— Почему? Мы можем попытаться ее реабилитировать, чтобы она могла ходить.
— А зачем?
— Простите, что? — ветеринар поворачивается в мою сторону.
— Спрашиваю, зачем ее реабилитировать? Она же все равно ничейная.
— А вы предлагаете ее усыпить?
— Я просто вопрос задаю.
— А вариант какой? Вы готовы ее усыпить?
— Вы не отвечаете на мой вопрос… Зачем ее реабилитировать?
— Ну, давайте тогда всех усыпим… Больных детей, стариков…
Я всего лишь хочу, чтобы она ответила на вопрос — «Зачем?» У меня есть свой ответ на него, и, скорее всего, он совпадет с ее ответом, но именно она — героиня моего интервью, по законам жанра, ответить должна сама. Для чего мне это нужно? Ну, просто многие искренне верят в то, что бездомные собаки — мусор, подлежащий уничтожению, и профессиональный ответ, который я собираюсь получить от ветеринара, предназначается конкретно им — многим.
Ветеринар на руках несет собаку в процедурную. Успокаивает: «Чи-и-и». Обнимает, как птица крыльями. Собака сопротивляется. Плачет. Сцену, которая разыгрывается в коридоре, а потом в процедурной, наверное, лучше не видеть. После нее на полу остаются капли мочи собаки, описавшейся от страха, а в ушах — эхо от «чи-и-и». Я записываю впечатления в блокнот. Ветеринар плачет, громко шмыгая носом — я довела ее своими вопросами.
Появляется Ирина. В разговоре с Оксан Петровной и про себя я уже называю ее «мое порождение».
— Марин, что случилось? — спрашивает она.
— Я довела ветеринара, — скромно отвечаю я и получаю от Оксан Петровны взгляд, каким смотрят на врагов народа.
— Значит, я снова буду плакать, читая твой репортаж! — радуется Ирина, и мне хочется ее стукнуть. — Пойдем, я покажу тебе девушку, которая приехала усыновлять собачку, — предлагает она.
— То есть ты мне уже и счастливый финал подготовила?
— Ну… — она пожимает плечами.
— А телевизионщики уже там?
— Ну да…
— Я по телевизору посмотрю на девушку с собачкой…
Ирина молчит. Кажется, ей трудно осознать, что я могу быть автором репортажа «Собаки, улетающие в рай». Но в жизни люди всегда оказываются другими… На лице Ирины вдруг появляется хитрая
— Марин, — говорит «мое порождение», — а скажи честно, зачем ты про персики написала?
— Боже, — выдыхаю я, не ожидавшая такого поворота, — кажется, мне всю жизнь будут про эти персики напоминать…
— Хи-хи-хи, — злорадно хихикает Оксан Петровна.
Три года назад в приют Дарьи Тараскиной «БИМ» привезли детдомовцев. Это были особые дети, и некоторых из них я знала. Особенно девочку с горбом, которая часто мне звонила и просила ее навестить. Я как-то съездила к ней в интернат. Меня встретила заведующая — крупная женщина в больших золотых серьгах, завела к себе в кабинет и минут двадцать отчитывала за безответственность.
— Нельзя их приручать, — говорила она. — Вы будете сюда приезжать, они к вам привыкнут. А они вам не нужны.
— Вы правы, они мне не нужны, — сказала я, когда она, наконец, замолчала и, переведя дыхание, сложила передо мной руки с длинными искусственными ногтями.
— И я больше сюда не приеду. Но сегодня у меня торт и конфеты. И девочка эта звонит мне каждый день.
В группе я сидела на диване в окружении особых детей. Они приближали ко мне лица с глазами, прыгающими к вискам, открывали рты с зубами, растущими неровно и не там, тянули меня за волосы, совали пальцы в рот, в уши, в нос. Говорили что-то на непонятном мне языке. Девочка в нарядном платье сидела рядом и переводила. Ее руки, сложенные на коленках, тряслись.
— Ты из-за чего так волнуешься? — спросила я, наклоняясь к ней.
— Ко мне никто никогда не приезжал, — сказала девочка.
Уже было известно, что по совершеннолетию она отправится в ПНИ или дом престарелых. Девочка этого боялась и не хотела.
Детей из этого интерната привезли в «БИМ». Почему-то никто не думал, что Тараскина станет кормить их обедом. По дороге организаторы говорили, что Тараскина любит только собак. Но когда мы вошли на территорию приюта, то увидели там на площадке длинные столы, накрытые цветными скатертями. Тарелки, места для которых на столах уже не оставалось, заполняли груды черешни, персиков, нарезанных ломтиками арбузов, пирожков со вкусной начинкой. И это были не просто фрукты и пирожки. Это были самые дорогие фрукты и пирожки.
Позже в небольшой заметке я написала примерно такую фразу: «Столы были накрыты скатертями с нарисованными на них сказочными героями, а сверху стояли тарелки с персиками и пирожками». На каком-то этапе прохождения через редакционные отделы предложение потеряло несколько слов. Из опубликованной версии выходило, что дети сидели за столами, на скатертях которых были всего лишь нарисованы пирожки и персики. На следующий день после публикации мне позвонила одна из зоозащитниц.
— Мариночка… — ласково сказала она, и у меня упало сердце. — Скажите, а те персики, которые вы ели, они были нарисованы?