Другой Синдбад
Шрифт:
— Или так перевел нам Малабала, — уточнил Джафар. — Но Кинжал и Шрам сказали, что выполняют важное поручение и что мы, остальные, тоже при деле. — Джафар кашлянул, словно досадуя на этот раз на самого себя, что так далеко отклонился от темы. — Так что обезьяны высадили нас на первый попавшийся остров вместе с запасом провизии на неделю или около того.
— Для стада обезьян, — добавил Ахмед, — они оказались вполне гуманными.
— И мы пошли прочь от берега, — продолжал объяснять мажордом, — и нашли укромное место, окруженное камнями, на краю этого леса. Там мы и разбили лагерь и уже
— И разумеется, нашли тебя, — добавил Ахмед с очаровательнейшей из улыбок.
И мы добрались до их лагеря, маленькой поляны, окруженной с трех сторон валунами и лесом — с четвертой. Это место действительно казалось идеальным, под защитой скал, так что лишь один проход придется охранять от великанов, гигантских зверей и прочих ужасов, планировавших нанести нам ночной визит.
Ахмед и Джафар опустили меня на травянистый холмик, так, чтобы спина моя смогла как можно удобнее привалиться к плоской поверхности одного из валунов, и Ахмед принялся разводить довольно большой костер, которым он, должно быть, занимался до моего шумного появления. Потом Джафар с Ахмедом принялись жарить над огнем двух мясистых ощипанных птиц.
— Господин? — окликнул Джафар.
— Что еще? — Торговец Синдбад хмурился, глядя в лес, размышляя, без сомнения, тот ли это остров, где жил двухголовый циклоп, или другой, служивший домом гигантскому змею, пожирающему людей, или, может, вовсе какое-то иное, еще более ужасное место, о котором ему еще только предстояло узнать.
— Сейчас самый подходящий случай, чтобы потолковать с носильщиком, о мастер мечтаний, — напомнил ему Джафар мягко, но решительно.
— Хм? О да, думаю, так оно и есть, — согласился Синдбад. Он задумчиво потянул себя за бороду. — Но на чем я остановился, рассказывая свою историю?
— Вы спаслись от змея, — с готовностью напомнил я ему, поскольку аромат жарящихся птиц в значительной степени вернул меня к жизни.
— Ах да, — с пылом подхватил торговец, — и потом на следующий же день мне посчастливилось быть спасенным проплывавшим мимо кораблем.
— Дождись следующей части, — сказал мне Ахмед.
— Когда я поднялся на борт, — перешел к этой самой следующей части Синдбад, — капитан этого замечательного корабля отвел меня в сторону и признался в том, что очень был рад обнаружить меня на острове, поскольку чувствует за собой долг, который следует заплатить. Оказывается, несколько ранее он был вынужден бросить одного торговца при далеко не лучших обстоятельствах и боялся, что торговец этот погиб безвозвратно. Чувство вины настолько обуяло капитана, что он не стал избавляться от товаров этого купца, но продолжал возить их в корабельном трюме.
— И как же звали этого человека? — поинтересовался Ахмед.
— Можете вообразить мое изумление, — продолжал торговец, — когда я узнал, что того купца звали Синдбад!
— И наше изумление тоже, — холодно добавил Ахмед, переворачивая птицу над костром.
Торговец еще некоторое время рассказывал, как ни он, ни капитан не узнавали друг друга. Я понял, они никогда этого не делали. В историях Синдбада и, наверное,
— Традиционная форма повествования всегда самая лучшая, — прокомментировал Ахмед прежде, чем я успел сказать что-нибудь.
— Но, разумеется, я сумел продать эти товары с большой выгодой и возвратился в Багдад богатым…
— Что если вам перейти к следующей истории, о достойнейший из пользующихся словами? — посоветовал Джафар.
— Прошу простить меня за вторжение. — Внезапность, с которой Кинжал возник среди нас, говорила о чем угодно, только не о чувстве вины. — Мой напарник и я сам, не говоря уже о той, что находится на нашем попечении, вот уже некоторое время обоняют эти аппетитные запахи и хотели бы знать, когда же эти птицы будут наконец готовы. — Он выразительно похлопал себя по животу. — Мой напарник — не самый приятный человек, когда голоден.
Я никогда не считал, что Шрам может быть приятным человеком при каких угодно обстоятельствах. Но слова его приятеля о той, что находится на их попечении, заставили меня умолкнуть. Я испытывал такую боль и так устал, что едва не позабыл про Фатиму. Фатима! Сердце мое попыталось выпрыгнуть из груди, но было остановлено ушибленными ребрами. Ведь когда я беседовал с женщиной-птицей в ее гнезде, она сказала, что у меня есть судьба, и вот, пожалуйста, я снова рядом со своей таинственной и прекрасной женщиной. Могут ли быть сомнения, что эта судьба касается и ее тоже? Фатима! Одно ее имя давало мне силы, по крайней мере, для того, чтобы поесть, а может, и для многого другого!
Джафар критически осмотрел птицу, которую жарил на конце заостренной палки.
— Еще минуту-другую, — вынес он приговор. — И все.
— Отлично, — отозвался Кинжал. — Это успокоит моего напарника. Потом мы устроимся на ночлег. Темнеет. Мы вдвоем решили, что будем дежурить по очереди. Тут есть то, что мы должны постараться сберечь.
Сначала я подумал, что этот детина говорит о прекрасном цветке женственности, который они стерегут, и, возможно, еще о каком-то содержимом вечно закрытого паланкина. Но тут вспомнил, что рассказывали мне Джафар и Ахмед по дороге к этому лагерю и как два бандита отказались от безопасной жизни среди обезьян, чтобы остаться с остальными людьми. Похоже, что они беспокоятся не только о Фатиме.
Пришла мне в голову и другая мысль. Может, этих двоих тоже коснулась судьба? Может быть, по этой самой причине они и сопровождают обоих Синдбадов? Или, может, хоть они и разбойники, но не в силах остановить руку этой самой судьбы? Какова бы ни была их цель, я решил, что к такой судьбе явно не стоит относиться легкомысленно.
Но тут мудрый Джафар объявил, что наш обед готов, и больше некогда было думать о судьбе, но пришло время заняться едой.
Но судьба не собиралась так просто оставить нас в покое. Отдав большую из двух птиц Кинжалу и Шраму, Джафар достал свой ножик, чтобы разрезать оставшуюся птицу и раздать ее нам. Но пока он это проделывал — точнее, как раз когда он готовился передать мне мою честную долю, — со стороны берега донесся звук, которого при менее экстремальных обстоятельствах хватило бы, чтобы напрочь отбить всякий аппетит.