Друзья
Шрифт:
Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.
– Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? – волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.
– Слушай, имей совесть, это же Успенский! – сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки:
– Года через четыре…- Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла.- Я «через четыре» сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.
Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.
– Что курит пехота? – спросил он Виктора.- О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..
И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…
Он взял сигарету у Виктора.
– Огоньку даст артиллерия.
Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.
– Чур, сначала я!
Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.
– Я думала, ты меня рисуешь,- протянула Зина разочарованно.
На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать:
Аня Машенькиных лет. Ничего не закончено, отдельные сильные штрихи, но когда Андрей увидел эту кривую родную улыбку, которую, ему казалось, он один знал, и из детских глаз-вишенок Анина душа на него глянула, он физически почувствовал, как его кольнуло в сердце.
– Боря, я хочу быть нарисованной!..
– Нет, откуда в тебе это? – говорил Виктор, не скрывая зависти.- Ведь вот не подумаешь так, а? Со мной в палате два летчика лежали.
– Сейчас будет сказана гадость,- предупредил Борька.
– Ну, летчики, ты же знаешь, Андрюша, аристократия: рис, вино, шоколад, меховые сапоги…
– Ну? – торопил Борька.
– Ранило их. Понимаешь, Андрюша, их ранило.
– Ну?
– А у нас там врач была. Блондиночка лет двадцати пяти, незамужняя, такая, я тебе скажу…
– Виктор! Фу!
– Вот это дрессура! – восхитился Борька.
– Так она говорила про летчиков про этих: «Какие они раненые? Здоровые мужики.
Думаете, они на перевязку ходят? Они ходят, чтобы халат мне подать».
– Я вижу, ты там тоже халаты подавал. Вот, оказывается, как вы воевали!
– Зинушка! Меня возили ногами вперед. В гипсе.
– Ну разве что так только.
– И все дела? Запомни, пехота, и запиши: летчик, умирая даже, встанет и подаст даме пальто.
– Нет, ты послушай, Андрюша, что с ними в обед происходило! Госпитальный обед сам знаешь: жив будешь, а все остальное… Виноват, при дамах умолкаю. А летчики привыкли как? Карманы шоколада насовал – тогда воюет.
– Торгашеская психология. Американцы до сих пор с нас требуют за свиную тушенку, а вы с летчиков за шоколад.
Борька посмеивался, но чувствовал себя беспокойно оттого, что Аня, войдя, взяла в руки рисунок.
– В сорок первом году, когда нас не было в воздухе, вы же землю грели животом.
Как воткнулись носом, так и лежали, зажмурясь, пока звук мотора не услыхали над собой. Вот когда вы только голову подняли.
– Треплетесь? – сказала Аня.- Эх вы, друзья! Он годами пловчих лепит и пионерчиков с горнами, а вы треплетесь. Да он талантливей вас обоих. Свиньи вы, а не друзья!
– Аннушка…- Борька давил в пепельнице окурок, был он растерян и смущен.- Они, конечно, свиньи, само собой, но ты уж очень меня трактуешь с излишествами.
– И ты тоже… Как будто тебе вторую жизнь дадут.
Аня вышла рассерженная. Даже покраснела.
– Ну, знаешь, Андрей! – Зина была возбуждена. У нее было выражение человека, который только что такое увидал, такое увидал…- Нет, я лучше ничего не скажу.
Но Виктор бы меня уж ревновал!
– Вот что, ребята, все это хорошо, но я-то к Андрюхе по делу шел. Не знаю, может, это все раньше времени.- Борька чего-то мялся.- У нас же в провинции слухи – как эхо в горах.
Теперь его торопили:
– Ну!
– Ты говори, в чем дело?
– Ребята, толком ничего не известно. Но что-то вокруг вас происходит. Какое-то шуршание. То ли борьба с излишествами опять началась, то ли еще что.
Вот теперь Андрей почувствовал, как у него сердце упало. Видно, так: чтоб оценить, надо потерять.
– Кто тебе говорил?
– В том-то и дело, что никто ничего не говорит. Ну, вы сами знаете, как это бывает. Немировского видел, какой-то пришибленный ходит. Мне, сами понимаете, спрашивать неудобно.
– Та-ак,- сказал Виктор, и ничего, кроме растерянности, это его «так» не означало. И как всегда в такие моменты, он снял и начал старательно протирать очки. На одно стеклышко подышал, на другое.
– Ребята, вы на меня не обижайтесь.
– При чем тут ты!
– Я должен был сказать.
– Чувствовал я,- говорил Андрей.- Слишком все шло хорошо.
Борька глянул на дверь, в которую ушла Аня, сказал, понизив голос:
– Ну, вы не кричите раньше-то времени.
– Что ж, Витя, будем упираться.