Друзья
Шрифт:
Он уже знал, что «нет» – это не вообще нет, а для него нет. До холодного бешенства иной раз доводил его этот металлический голос в трубке. Его уже и узнавать перестали: «Кто? Не понимаю – кто? Громче говорите, вас совершенно не слышно..»
Они умели быть жестокими, эти опытные в жизни дамы, заслоном сидевшие на всех этажах, стрекотавшие на машинках со скоростью трехсот знаков в минуту, эти модные девочки в сапожках на длинной молнии, цена которых едва ли не превышала их зарплату.
Однажды в коридоре исполкома он встретил Виктора Анохина. Он ждал нужное
Не твое личное, а достоинство учреждения, которое ты представляешь в своем лице.
Они прошли мимо, и протянулся за ними по воздуху запах парикмахерской, одеколона «В полет!».
Когда Андрей уже и надеяться перестал, ему вдруг было сказано, что Бородин примет его. И время назначили: в тринадцать часов в среду. Без десяти час в среду Андрей был в приемной. Дежурил Чмаринов. Как на что-то мелькавшее здесь в коридорах, чего и не упомнишь хорошенько, взглянул он на Андрея и продолжал накручивать телефон.
– Мне сказали вчера, что в час дня Алексей Филиппович примет меня,- объяснил Андрей свое появление здесь.
– Сказано – ждите.
Андрей сел. Кроме него и Чмаринова был здесь еще исполкомовский служащий, явно без дела. Ему-то Чмаринов рассказывал, как на этих днях выдавал дочь замуж, где свадьба справлялась, кто был. И все это были люди значительные (вот какие люди почтили его!), к именам-отчествам их, как звание, добавлялось небестрепетно «большой души человек», «исключительно душевный человек» или просто «душевный человек», «человек с душой». Тоже своего рода табель о рангах.
Прошло десять, прошло двадцать минут. Слишком уж как-то спокойно было в приемной.
Даже телефоны почти не звонили. Не чувствовалось того напряжения, какое бывает, когда начальство за той дверью.
Чмаринов теперь уже перечислял, что и кем было подарено молодым: обстоятельно, подробно, ни один подарок не забыт. У Чмаринова белые манжеты выпущены так, что и запонки крупные видны, галстук прихвачен заколкой, седоватые волосы расчесаны и кок не явный. А белки глаз розоваты, взгляд влажен, и рука едва заметно вздрагивает: недавно была свадьба.
Сколько раз говорил себе Андрей, что не может его оскорбить отношение человека, которого он не уважает. На той шкале измерений, с которой единственно сверялся, каждого соотносил Чмаринов, свои были приняты масштабы, свои ни на что не похожие расставлены деления. Вот и сиди жди. А в душе накипало.
Открылась дверь. Вошел Дятчин. Все поднялись. Андрей видел, что он не попадает в поле зрения строго перед собой направленного взгляда.
В новом костюме, выше ростом и шире в груди (только ботинки все те же растоптанные, с белыми разводами у самого ранта, словно соль выступила: промочил он их, что ли?), Дятчин задал два-три вопроса: «В шестнадцать тридцать совещание не отменено? Товарищи по списку оповещены все?» – и на все Чмаринов ответы дал, самые исчерпывающие.
Стоял Дятчин, стояли все. Сидеть одному – глупо как-то, по-мальчишески, вроде хочет доказать… Но еще глупей стоять вот так, когда тебе даже не кивают.
Вдруг Дятчин вполоборота к нему спросил строго:
– А товарищ кого ждет?
Как об иностранце, который языка не понимает (да нет, к иностранцам бы все почтение!), как о глухонемом при нем же сведения о нем запрашивает. А уж чтобы по имени-отчеству или по фамилии обратиться… Хоть сжало у Андрея внутри, как будто ухнул в глубину, ответил он вежливо, спокойно:
– Мне назначено к тринадцати часам,- и вот теперь встал.
В толстых стеклах очков Дятчина кругами слоился свет и отражались два матовых потолочных плафона. Не дослушав, Дятчин повернулся к помощнику:
– Что, Алексей Филиппович обещал сегодня быть?
Себя Андрей сейчас нe видел, но Дятчин, глянув на него, заговорил вдруг мягко, увещевательно: действительно, на сегодня Алексей Филиппович назначил нескольким товарищам, но еще вчера стало известно…
– Вам надо было прежде позвонить, уточнить… Что же вы не предупредили товарища? – выговаривал он Чмаринову.
Он что-то говорил еще и снова Чмаринову выговаривал.
– Товарищ не спрашивает ничего,- железно стоял тот.
И долго еще Андрей не мог об этом вспоминать спокойно. Понимать он понимал, что это Чмаринов давал ему образование – так-то, мол, кто гордится,- но думать об этом спокойно не мог.
Он позвонил Смолееву и неожиданно для себя на следующий день был принят. Впервые Андрей входил в кабинет, который, впрочем, знаком был ему зрительно: деревянные панели по стенам, письменный стол в глубине, торцом к нему стол для заседаний, два ряда стульев, книжный шкаф. Смолеев пригласил его за низенький стол у окна.
Сели друг против друга, сюда же им принесли чай в стаканах.
Искрился на свету хорошо заваренный чай, лимон в блюдечке зеленоватыми кружочками, конфеты шоколадные, сушки. Для начала было сказано несколько необязательных фраз.
– Игорь Федорович, вот вы меня приняли.- Жестом руки Андрей обвел стол и все, что на нем.- Никто не ищет себе хлопот, я знаю.
– Разумеется.
– Честно говоря, не знаю даже как начать. Это Талейран наставлял молодых дипломатов: «Главное – не проявлять инициативы». Точно про нас. Ведь нам, архитекторам, платят за должность. Хоть, во всю жизнь ни одного проекта не создай.
Ему показалось, что Смолеев что-то хочет сказать, и он поспешил, пока его не перебили:
– Да нет, Игорь Федорович, я понимаю. Я даже доказать могу, что их надо строить.