Друзья
Шрифт:
Глаза Виктора слепо щурились.
– Думаешь?
Надел протертые очки, стекла их отблескивали на свету. Сказал без всякой твердости:
– Я – за!
Но тут заговорила Зина:
– Я не знаю, почему ты сразу и всегда за? Виктор, я не люблю, когда ты обижаешь людей.- Капризный голос ее накалялся.- Нехорошо обижать людей. Слышишь? Я не хочу! Не хочу и не хочу!
И хоть оставалось непонятно, каких людей обижает Виктор, общий смысл ее выступления был ясен вполне.
ГЛАВА XI
Пока
Прожив с ним целую жизнь, Лидия Васильевна так и не научилась разбираться в той далеко вверх уходящей лестнице, каждая ступень которой была для него, служащего человека, исполнена особого значения, смысла и интереса. Ничего она в этом не понимала, но, как мать с ребенком, была душой связана с ним, и всякий раз в ней отдавалось, когда он больно ударится или его обидят. Он глядел победителем, а ей от предчувствия дальнего было страшно за него.
– Ну, что будем делать? А? – спрашивал Виктор. Ему словно на затылок надавили, весь пригнулся, и снизу вверх, как из-под порога, выглядывали томящиеся глаза. И жег сигарету за сигаретой, весь дымом напитался в эти дни.
– А ничего не надо.
Виктор сильней сосал сигарету, сощуренные от дыма глаза блестели, упершись в свою мысль.
А тут еще выясняться стало, что не вообще все отменилось, строить будут, но поставят пятиэтажные дома. А они с Виктором останутся авторами проекта. Главными, как это называется, его архитекторами.
– Как думаешь, а?
– Ви-итька!.. Ну это унизительно даже. Это все равно как Соловьеву-Седому…
– Ну, Соловьев-Седой!
– Ну не Соловьев-Седой, поменьше кто-либо. Кто за всю жизнь одну песенку сочинил.
И скажут ему: «Нет, вы лучше-ка перепишите своей рукой «Катюшу», и у нас в городе она будет считаться вашей».
– Выбиться из этого положения. Из этого чертова положения! – Виктор от сигареты прикуривал сигарету. Вдруг глянул жалко.- Не будет понято, Андрюша. Не так поймут!
Витьку было жаль, но и себя жаль тоже. С бедой надо переспать. И ничего умней тут не придумаешь.
Наконец их пригласил к себе Немировский. Стоя и не предлагая садиться, сказал не без торжественности:
– Я сделал все что мог!
И взгляд: надеюсь, вы знаете о моем разговоре?..
И жест
– Есть этика.- Александр Леонидович застегнул пиджак на обе пуговицы.- Я не могу говорить все. Но вы вправе решать, как сочтете нужным. Да, как сочтете нужным!
Чертова привычка видеть все со стороны! Андрей сдержался, чтоб не улыбнуться, хотя, по сути дела, тут плакать впору. Как будто двух послов пригласил и объявляет им о начале войны и о том, что его симпатии на их стороне. Начало военных действий местного масштаба. Но это масштаб их жизни. И другой дано не будет.
Вышли как с собственных похорон. Меньше всего им хотелось сейчас собирать сочувствие. Но к ним уже потянулись изо всех комнат на общий перекур. В первых, самых первых вопросах еще была надежда, хоть и знали уже, а все-таки:
– Ну что?
– Как?
– Ах, как это ужасно!
– Но, главное, зачем? Кому от этого польза?
А за всем этим у каждого – стыд за самого себя. Что вот ты понимаешь, видишь и бессилен сделать что-либо. Сразу же начали возникать проекты один другого смелей: куда пойти, что сказать. Словно бы высказался вслух – и уже что-то сделал.
Они стояли в коридоре, сбивали пепел сигарет в фаянсовую белую урну, а все обступили их, будто к стенке приперев. И тут подошел Епифанов, старый, пьющий, сильно бездарный архитектор, при котором обычно разговаривали только о погоде, да и то в урожайный год. Подошел, демонстративно молча пожал руки одному и другому и, совершив этот гражданский поступок, удалился, гордо неся свою усохшую лысую голову с припудренным губчатым носом. Всем отчего-то стыдно стадо. Будто он их изобразил этим своим одушевлением. Кто-то пошутил от неловкости:
– Состоялся исторический рукопожим.
И другой сказал:
– Как говорится, извините за компанию.
Хорошо, хоть юмор не увядает, с ним все же не так стыдно жить на свете.
На улице Виктор говорил хмуро и деловито:
– Дожили: Епифанов сочувствует нам. Нет, Андрюша, дешевой славы нам не надо.
Чтоб подходили руки жать. Чтоб всякая шушера вертелась вокруг.
– Противно.
– Вот именно. Вот именно, противно. Это ты хорошо сказал. Думаешь, раньше они радовались за нас? «Да, да, конечно, но Ямасаки…» Им все Ямасаки подавай, снобы проклятые. А теперь нас поливать будут. Успеха, Андрюша, никто никому не прощает.
– Какой уж тут успех? Успех…
– Зина – умная женщина, она права: у нас друзей нет. Все злые, все завистники.
Андрей вдруг увидел на той стороне улицы за встречно движущимися троллейбусами бар: мелькал, мелькал сквозь их окна кирпичный угол дома и дверь. Тот самый бар, кафе-молочная, где они сидели с Виктором. И так все остро вспомнилось, как будто из другой жизни. А он еще тогда расстраивался, что не дадут сделать лучше, смелей. Вот уж правда: что имеем, не храним, потерявши – плачем.