Друзья
Шрифт:
– С кем, с кем у тебя был разговор?
Ведь надо было поверить в самую возможность, что Виктор сделал что-то втайне от него. А этого допустить он не мог, потому что тут кончалось главное. И он улыбался, глядя на Витьку. Но тот говорил уже покровительственно, как старший:
– Нам доверяют, в целом пока доверяют. Вот какое убеждение я вынес из разговора.
Это главное. Понимаешь, Андрюша, надо. На-до. Это тот случай, когда мы должны.
Они все еще шли в ногу. Шаг в шаг.
– Значит, ты разговаривал с Бородиным?
– Да. Состоялся большой творческий разговор.
Виктор
– Ты, значит, ходил к нему?
– Меня пригласили.- Именно на такой формулировке настаивал Виктор.- Бывают обстоятельства, когда приходится поступаться личным. Как говорится, на горло собственной песне… И для этого тоже нужно мужество.
– Ты что же, от нас двоих там? И вообще я не понимаю, как же ты один?..
– Видишь ли, Андрюша, для пользы дела… Ну как тебе объяснить? Двоих – им было неудобно.
– Постой, когда это было?
Позавчера в перерыв он встретил Виктора в коридоре. Они всегда ходили обедать вместе, а тут Виктор спешил куда-то один и был переволнован. «Зинушка, понимаешь…- забормотал он как застигнутый.- Ну, в общем, бабские дела». Андрей посмеялся только: «Эх ты, подкаблучник». Это было именно тогда, он понял сейчас. И не к Зинушке отпрашивался Виктор с работы.
– Когда это было? – повторил Андрей.
– На этих днях. Не в том дело…
Да, это было в тот день. Оттого он и спешил и проскользнуть стремился. Почему-то мелочи задевают больней всего. Главное не уязвит так, как может уязвить мелочь.
– Значит, тебя пригласили – и ты пошел? – Андрей говорил тихо.
– Андрюша, обожди. Ты не так меня понял! – Виктор уже пожалел, что сказал.- Ты меня знаешь. Со мной ведь не так просто. Я им сказал сразу…
– Это твое дело, что ты сказал.
– Нет, но мы же вместе…
– Твое дело!
Андрей опять видел в нем готовность к унижению и убыстрял шаг.
– Ты не так расцениваешь. Я просто думал, что из тактических соображений…
– И это меня не интересует.
Потом они шли молча. И разойтись в стороны еще не могли, и говорить было не о чем. Но мысленно они говорили сейчас. И шли рядом. Получалось так, что Виктор, как виноватый, провожал его. У трамвайной остановки Виктор сказал, как попросил:
– Нам надо еще поговорить.
– Да, надо.- Андрей старался не встречаться глазами.
Дома он не стал ничего рассказывать Ане. Он знал, она скажет: «А что я всегда говорила?»
Обычно после так называемых семейных общений, наслушавшись Зининого щебетания, натерпевшись, Аня говорила: «Почему я должна нести этот крест? Должна, должна, а почему?» Он отшучивался: «Мы своим друзьям жен не выбираем. А то бы пришлось отдать тебя».- «Не подлизывайся!» – «Нам с Витькой скоро серебряную свадьбу справлять – вот сколько мы дружим».- «И дружите на здоровье! Но почему я должна?
По-моему, вам вполне хватает вас двоих. И вообще, знаешь, я ее боюсь. Я тебе серьезно говорю. Это электрическая дура».- «У каждого века свои дуры. Дуры каменного века, дуры электрические, электронные, кибернетические. Можно провести исследование: «Дуры разных веков…» – «Но если он ее терпит… «Зина –
В их дружбе она чутко регистрировала малейшее отклонение. Стоило Виктору схитрить – и она уже ревниво переживает за мужа: «Ну что? Опять слаб трахмал?»
Был старик маляр, покойник уже; всю жизнь клеил обои, и всю жизнь они у него вздувались пузырями. Объяснял он это тем, что нынче и крахмал делать разучились:
«Слаб трахмал». Так это «слаб трахмал» и осталось в семье на все случаи жизни.
Но хоть он и не рассказал Ане, на следующий день она все уже знала. Вернувшись с работы, он сразу увидел это. Как всегда, она сидела над ученическими тетрадками: слева стопа непроверенных сочинений, справа – проверенные. Сорок два ученика в ее восьмом «А», сорок два раза прочесть одно и то же. До полуночи сидит, слепнет, пока две стопы тетрадок не соединятся в одну. Обычно она выписывала фразы из сочинений, читала вслух: «Добролюбов в нецензурных выражениях звал Русь к топору».
Дети обожали это. Но сегодня не до фраз было, не до смеха. Взволнованная – щеки порозовели, глаза блестят,- она читала с поразительной быстротой; это скопившаяся в ней энергия гнала ее.
– Ужинать будешь?
Не хотелось ему сейчас этого разговора, совсем не хотелось. Но, видно, не миновать. Аня поставила перед ним тарелку.
– Нy?
Он молча ел.
– Что я говорила? Что я тебе всегда говорила? Нет, пойти тайком, одному…
– Перестань!
Но Аня от обиды за него, которую пережить не могла, его жалея, на него же и кричала теперь:
– Малой доли ты не знаешь, что он там говорил! И что скажет. Это теперь твой первый враг, знай! Потому что не ты, а он подлец оказался. Он им всегда был, только ты был слеп. Ничего для тебя не существовало. Весь опыт человечества – ничто!
– Перестань!
– Они мне гадки! Гадки и омерзительны! Всегда, во всем – только своя выгода. И другом он тебе никогда не был.
Человечество, которое живет на свете не первое тысячелетие и ошибалось не раз, могло бы сказать ему из своего опыта: «Умей прощать близких, даже если они не правы: не они твои враги». Но он вдруг как на врага закричал на жену, которая его любила, для которой его боль была больней своей. И кончилось тем, что Аня забрала свою подушку и одеяло и ушла спать к детям. И дети, напуганные, притихшие, жались к ней там, в темноте, ее жалели. И перед этим он был бессилен.
Что бы он ни делал сейчас, в глазах детей он был виноват. И за это он еще больше ненавидел ее сейчас и, если б не дети, ушел бы из дому.
А потом, среди ночи, сидел на диване, курил и мучился.
ГЛАВА XII
Какое-то время еще продолжала действовать сила инерции: «Андрей Михайлович?
Минуточку, минуточку…» Все очень респектабельно, доброжелательно, в меру солидно: говорят с человеком, который принят. Но проходила минуточка – и голос делался неузнаваем: «Ивана Федоровича нет. Нет.. Не знаю… Не могу сказать…»