Друзья
Шрифт:
Когда входили сюда, милиционер беседовал с гардеробщицей, она вязала на спицах за барьером. И сейчас они по-семейному беседовали, она вязала. Ничто не изменилось здесь. Только пахло в вестибюле щами: значит, пришло и прошло время обеда, вершина дня. Дальше день покатится с горочки.
Милиционер встал, отдал честь Немировскому, человеку уважаемому. И гардеробщица закивала. Во всем гардеробе, на многих рядах никелированных вешалок висело с краю несколько шляп, она дежурила при них.
Преодолев сопротивление тугой пружины и тяжелой дубовой двери, окованной понизу медной пластиной,
Для большинства людей эти двери ничем не отличались от многих подобного рода: двери и двери. Но у Немировского столько было связано с ними. Как раз тогда чистили реку, случайно со всем мусором выволокли на берег мореный дуб, бог весть сколько пролежавший на дне. И Александра Леонидовича осенило: а что, если сделать двери из этого дуба? Как он потом жалел, что его осенило. Ведь даже ручки для дверей – а они сразу потребовались совсем особенные, мореный дуб диктовал и форму и массивность,- ручки эти несчастные едва не довели его до инфаркта, до разрыва сердца, как тогда еще говорили. Зато теперь, берясь за них рукой, он испытывал особое чувство общения.
Проходят годы, и каждый камень, положенный тобою, обрастает столькими воспоминаниями. Смотришь на него, а видишь все, что за ним стоит, что было тогда, когда его клали, что с этим связано. И уже все оно дорого на отдалении: ведь это часть твоей жизни.
Мы все торопим будущее. Едва начав что-либо, скорей хотим увидеть завершение. Но завершения нет, потому что оно же и начало. Да и мы сами приходим к завершению другими и смотрим иными глазами. Александр Леонидович с годами стал замечать особую над собой власть минувшего. Оно все больше и больше говорило ему. Будущее будет, минувшее не повторится.
Он шел рядом с людьми, перед которыми открылось будущее, которым он сам открыл его, но было ему грустно. Словно издали смотрел он сейчас на них и на себя.
Дубовая дверь из прохладного вестибюля отворилась в полуденный зной, в жару и сушь. Город отдаленно гудел, пахло бензином и асфальтом.
Вокруг площади на фонарных столбах в очередной раз меняли светильники. Ставили что-то приближающееся к современности: овальное и вытянутое.
Как только они трое появились под массивными колоннами на каменных ступенях, ожидавшая на другой стороне черная «Волга» выехала из ряда машин.
– А он проявил хорошее понимание обстановки.- Немировский ревниво оглядел Анохина.- Откуда что взялось?
Виктор помаргивал.
– Я очень волновался. Не знаю даже, что наговорил.
Покачивая в пальцах папочку, Немировский тонко улыбался, пожевывал губами: в них обкатывалась готовая шутка.
– Велик не тот, кто родит мысль, а кто сумеет прижить с ней детей.
И он сбежал вниз по ступеням к машине, которая, совершив круг, уже стояла внизу.
– Ну что же вы?
Они поблагодарили. Им хотелось вдвоем сейчас пройтись пешком по городу, поговорить.
– Слушай, старик ревнует,- сказал Андрей, взглядом провожая черную «Волгу».- Ты заметил? Чего-то вдруг расстроился.
– Нельзя, Андрюша, быть женихом на всех свадьбах одновременно.- Виктор говорил строго и твердо.- Не он один.
– Ну, старика тоже не надо. Каков бы он ни был, но он сделал для нас. И вообще мне что-то сегодня жаль его.
– Вот-вот. Пусть привыкает.
– К чему привыкает?
Он не узнавал Витьку. Тон этот твердый, покровительственный.
– К чему старик должен привыкать?
Но Виктор вдруг опять стал прежним Витькой.
– Андрюша, ну его к черту! Сегодня наш день. Имеем мы, в конце концов, историческое право? Имеем, черт возьми?
Право они имели. И деньги тоже. И они зашагали по улице как люди, ясно увидевшие цель.
В те отдаленные времена, когда ни Ани ни Зины в их теперешнем значении не существовало, когда они вдвоем считали общую мелочь на ладони, в те времена любили они один бар. Душой его был Манукян, прозванный Великим. Он являлся из табачного облака с подносом в руках: десять кружек на подносе, над ними шапки вздрагивающей пены. Всю эту тяжесть – чуть ли не пуд весом – грохал на мраморную плиту стола; потный, задыхающийся, вытирал пальцы о полотенце, висевшее у него на животе. Пиво ли здесь бывало особенное, или оно было таким из его рук, но по вечерам бар был полон, и электрические лампочки под потолком меркли в дыму.
Теперь здесь кафе-молочная. Пустовато, прилично, прохладно. Почти все столики свободны. Но хорошо то, что пиво тоже бывает. И все остальное по вечерам, ибо план выполнять надо.
Повесив пиджаки на спинки стульев, сели, закурили. У огромного, от пола до потолка, окна молодая женщина кормила мороженым девочку с бантом. В квадрате света четкие силуэты обоих. Женщина поджала перекрещенные ноги под стул, тупоносые туфли девочки качаются на весу, под ними блестит пол.
Свет, плоские блестящие поверхности, алюминий и пластик, невесомые столики, которые страшно задеть ногой,- красное, желтое, зеленое – недавно это еще воспринималось как ниспровержение основ. Но в химически-ярком пластиковом мире уже угадывалась будущая серийность, стандарт, ничуть не лучший оттого, что он современный.
Был такой школьных времен рассказ про сыровара. О том, как он делал сыр в подвале. И вода там сочилась по стенам, и плесень по углам, а сыр – замечательный, ни у кого такой не получался. Но вот разбогател сыровар, отделал подвал под масляную краску. Все теперь не хуже, чем у других, только сыр такой не получается. Оказалось, эта самая плесень и была ему необходима, в ней было его богатство.
Вот так теперь и в баре, где чисто, светло и много официанток в наколках.
Сойдясь в круг у кассы, они живо делились новостями. Их было больше, чем посетителей в зале, но они знали правило: посетитель, он подождет.
Пришлось потревожить:
– Девоньки!
– Доченьки!
Когда принесли пиво, неожиданно выяснилось: есть раки. Это меняло картину. Не то чтобы Россия окончательно обеднела раками, но встретить в пивной раков или воблу, ту самую воблу, которую прежде ни за что не считали, встретить их в пивной – это была неслыханная удача.
– Знаешь что,- сказал Виктор,- десяток возьмем все же. Как считаешь? Но не засиживаться. Жены у нас строгие,- сказал он официантке.
Та по-свойски усмехнулась: