Дубинушка
Шрифт:
— А где она, ваша мама?
— Пьяную её в автобус толкнули, а я схватил Зойку и оттащил.
— Зачем же ты её оттащил? Ведь там ваша мама.
— Мне дядя один сказал: «Бегите отсюда. Людей-то наших в рабство повезли. А то и ещё хуже». Мы маму звали, а она деньги взяла и водки напилась.
Зоя тянула за рукав брата, канючила:
— К маме хочу. К маме…
Василий наклонился к ней, сказал:
— Мама уехала. Ты подожди немного, и она приедет. Гостинцев тебе привезёт. Куклу большую.
Посторонний мальчик и его ласковый голос успокоили девочку, — ей было года четыре, — а тут ещё и куклу пообещал. Она вытерла кулачком слёзы, успокоилась. А Василий нашёл возле костра палочку, расшевелил огонь. Он только теперь разглядел ребят. Обращаясь к парню, спросил:
— Тебя как зовут?
— Тимофей.
— А я Василий. И мои дедушка с бабушкой уехали. Что же делать будем? Вы раньше-то где ночевали?
— Дома. У нас комната была, но мама продала её, а на деньги водку и пиво покупала. Негде нам жить теперь. На вокзал пойдём.
— А кто вас ждёт на вокзале? Айда-ка лучше к нам в станицу. У меня дом есть, и печка в нём, и дрова. А еду найдём как-нибудь.
Тимофей ничего не сказал, а только взял сестрёнку за руку, и они пошли.
Вся эта история произошла совсем недавно, и Василий, заслышав разговор кавказцев, вспомнил её и обрадовался, что дедушка и бабушка как-то вывернулись из этого плена и невредимыми возвратились домой. Сейчас он думал: может, и все другие люди оттуда вернутся.
Так или иначе, но упоминание о пароходике «Постышеве» его испугало, и он побежал к маме, которая ещё спала под соломенным навесом. Василий разбудил её, и они через минуту уж плыли к тому берегу, где весёлые и счастливые рыбаки рассаживались вокруг котлов, от которых далеко распространялся ароматный запах ухи.
Глава третья
Ночью часу в пятом, когда рыбаки расположились тесным кружком у расстеленной на траве скатерти, кто-то крикнул: «В станице пожар! Дом горит!..».
Татьяна, разливавшая по мискам уху, отставила в сторонку ковш, вышла на открытое место, устремила взгляд на северную сторону станицы, на пламя, вздымавшее к небу снопы искр и освещавшее крыши домов, кроны деревьев и колокольню церкви, которая, как ей казалось, раскачивалась в отблесках пламени и то скрывалась в ночной темени, то выплывала вновь, словно мачта плывущего по небу корабля. «Женькин дом! — метнулось в голову. — Он горит! Или ферма Дениса. А может, дом Марии?..»
Побежала к автобусу, разбудила Евгения. Сказала:
— Ты только не волнуйся. У тебя давление.
— О чём ты? Понять не могу.
— Там, в станице… Дом горит!
Ничего не сказал Евгений; сердце забилось, дыхание стало трудным. Вылез из кузова, увидел пламя. Оно поднималось в «сибирях» — северной стороне, там, где его курень. Почти был уверен: его дом горит, и не просто горит, а пылает, точно его облили бензином или обсыпали порохом. Знает он, почему горит и кто поджёг. Турки поджигателя подослали, а то, может, и сами запалили. Вспомнил, как с месяц или два назад к нему они заходили, предлагали передвинуть дом вниз к Дону метров на триста, большие деньги давали. Шомпол обмолвился:
— Хозяин хотел бы усадьбу расширить, забором обнести и сад рассадить.
— Какой хозяин?
Шомпол повёл головой, промолчал.
«Ясное дело, — думал сейчас Евгений. — Сад им нужен».
Сел за руль, медленно тронул. Быстро ехать не хотелось. Знал: дом уж не спасти, а смотреть, как он догорает…
— Жень, я тебе ещё таблетку дам.
Повернулся: Татьяна за перегородкой сидит.
— А ты чего?
— Как чего? С тобой буду. Мало ли что…
— Ничего со мной не станется. И дом не мой горит. Почему я должен думать, что мой. Ну, а если мой — так и что же? Я-то ещё справлюсь как-нибудь, а другой такого горя не вынесет.
Помолчал с минуту, а потом тише и хриплым голосом заключил:
— На всё воля Божья. Тут уж так: как Он решит, так и будет.
Выехав на поляну и всё больше убеждаясь в том, что это именно его дом, Евгений, не поворачиваясь к Татьяне, говорил:
— Я, видишь ли, Таня, в Бога всё больше верю. Без него-то и волос с нашей головы не падает. Ну, а если уж Он решил наказать, значит, на себя пеняй. Выходит, досадил Творцу, грешил много.
И ещё добавил:
— Ты ведь знаешь: грехов у меня…
— Нет у тебя никаких грехов! Угодный ты Богу человек! Тебя в станице все бабы любят, потому как ласковый ты и на помощь всегда придёшь, а если и сделаешь что, так денег не берёшь и водку не требуешь. Таких-то людей мало осталось. Переменился русский человек. Его новая власть будто бы перелицевала. Говорят, от Ленина и от Сталина порча на нас пошла. Ленин-то будто бы нерусский был и где-то написал или сказал: Россию не жалко, если понадобится, мы ради мировой революции готовы пожертвовать русским народом, а и Сталин, хотя нынче его и хвалят, тоже не лучше был; он людей-то то ли винтиками, то ли шурупами называл. Ну, а если шуруп, чего и жалеть его. Ну, а ты, слава Богу, человеком был, человеком и остался.
— А ты это откуда про Сталина и про Ленина знаешь?
— А я радио слушаю. Ночью по какой-то волне передавали.
— Спасибо, Татьяна. Говоришь так хорошо, а я ведь тебя вон как обидел. Ты, Таня, не ходи замуж за своего тракториста. Тебя я всегда любил. За меня и выходи. А?.. Пойдёшь?
— Выходит, пятая я у тебя буду. Не хочу с другими мужика делить.
— Другие не пристали к сердцу, детей им рожать надо, ну, а я что же — живой человек, к тому же и понимать вашего брата способен. Не оттолкнешь же бабу, если судьба её мужиком обделила. Нам бы впору многожёнство разрешить надо, как у наших станичных баптистов. Я однажды зашел к ним вечером, на двух мужиков четыре женщины. И всё у них общее. И на меня крючок закинули: иди, мол, к нам в секту. Говорят, закон у них такой: детей много рожать, чтобы, значит, народ русский не убывал, а множился. Вот ведь оно как: вроде бы секта и раскол в религию вносит, а про народ и они помнят. Противятся тем, кто русский люд извести задумал. Опять же и пьянство осуждают. У них этого нет, чтобы казаки пили, а что до баб, тут и помыслить нельзя.
— Ну, ты, конечно, своего не упустил. Знаю я этих баптистов, бабёнки там справные есть. Они затем и в секту подались, чтобы запаха мужицкого не забыть. Ты-то как с ними связь налаживаешь? Уж рассказал бы.
— И рассказывать нечего. Я за народ свой горой стою и, где можно, патриотизм сполна проявляю.
— Ну, то-то же. Вот эта твоя прыть меня и пугает. Да ладно уж: пойду я за тебя. На хуторе будем жить. Дом-то, кажись, твой горит. А только ты не больно убивайся. Нельзя тебе.
— Что нельзя?