Дурная компания
Шрифт:
Она весело засмеялась, впервые за все время, чуть наклонившись вперед и прикрыв губы ладонью.
– Все ты врешь, хочешь запутать меня.
– Она испытующе взглянула мне в глаза.
– О чем ты думал?
– Тебя не проведешь, - мне стало жутко и я понял, что врать ей не могу.
– Я думал о тенях, которые приходят ночами в темноте. Знаешь, когда лежишь с открытыми глазами и призраки как черные бабочки роятся вокруг.
– Это мне очень хорошо знакомо… - Глаза ее погрустнели, и в уголках губ появилась горькая складка.
– Ну что ты за
– Ты помнишь тогда, когда мы познакомились, нам в первый же вечер показалось, что мы знакомы уже много лет…
– Прекрасно помню. Ты перевернул мне всю душу, сумасшедший, негодяй! Скажи, ну быстро, не отпирайся, - глаза ее загорелись, и она нервным движением неожиданно крепко схватила меня за руку, - у тебя хоть раз потом что-нибудь подобное было? Отвечай! Я требую!
– Нет, никогда.
– То, что она только что сказала, преследовало меня год за годом ночами, не давая спать, заставляя задыхаться, хватая воздух ртом, и я почувствовал, что комок снова поднимается изнутри и сдавливает горло, - Я люблю тебя.
– Запоздалое признание, - она усмехнулась той своей удивительной горькой и немного циничной улыбкой, которая всегда так волновала меня.
– Прости меня, - я взял ее за руку.
– Поздно.
– Она бросила вилку.
– Ужасно хочется курить. Эта ваша вермишель по-американски действительно жуткая гадость… Пойдем отсюда.
Мы вышли на улицу, и она жадно затянулась. Мы молчали. Высокие, освещенные солнцем пальмы медленно колыхались, цементные застекленные кубы немигающим взглядом смотрели на нас узкими глазницами одинаковых окон. Над самыми крышами домов с ревом заходили на посадку самолеты. У светофора, молчаливо подперев лицо кулаком, сидел на тротуаре пожилой негр в лохмотьях. Он думал о своем, уставившись в одну точку на сером асфальте и прислушиваясь к шороху проносящихся мимо шин.
От пейзажа веяло пустотой и потерянностью, словно не люди жили в этом городе, ставшем легендой и символом инженеров всего мира, а автоматы, механическими движениями совершавшие свои жизненные функции в перерывах между работой в одинаковых освещенных ровным светом и кондиционированных помещениях, заполненных тускло светящимися экранами. Они поднимали глаза, вращая механическими шарнирами шеи, скрипя поднимались, съедали зеленоватую массу, безжизненно улыбаясь, и снова возвращались в свои здания. Здания… Я совершенно забыл про Пусика, о том, что меня искал Андрей, и внутренне сжался, представив себе предстоящий скандал, холодные и издевательские глаза Бориса, фыркающего от возмущения Андрея и злющего, с белым от ярости лицом Леонида.
"Мне нужно срочно бежать на стенд, меня могут искать," - с холодком внутри хотел крикнуть я, но не смог. Я смотрел на ее замкнувшееся лицо, длинные ресницы, губы, нервными движениями выпускающие дым.
– Я люблю тебя, - я обнял ее за плечи и поцеловал. Она замерла от неожиданности. Ее сухие, немного обветренные губы были чужими и безжизненными.
– Не надо, - она снова затянулась сигаретой, - нам еще только не хватало мелодраматических сцен.
– Я люблю тебя, - я посмотрел ей в глаза и увидел, что ее зрачки расширились.
– Я не могу… - Она остановилась.
– Чего ты хочешь?
Не знаю. Просто…
– Ты… - Она задохнулась.
– Когда ты ушел, я помню эти длинные дни, ночи. Вечера, одна в тишине, так что барабанные перепонки могут разорваться.
– Девочка, - я прикоснулся к ее щеке, - я просто хочу еще немного посмотреть на тебя после всех этих лет. Я ужасно по тебе соскучился.
– Ты хотя бы понимаешь, что теперь все кончено? Все, что бы ты ни делал и ни говорил. Ты можешь понять, что ничего уже не вернуть, как не вернуть мертвого из могилы, как бы ты ни любил его?
– Она махнула рукой и отвернулась.
Ее слова резали сердце, я понимал, что она права, но дремавшее внутри чувство уже вернулось и вспыхнуло как костер, политый керосином. Я хотел быть с ней каждую секунду, держать ее руку и разговаривать, и слышать только этот хрипловатый голос, и целовать эти губы.
– К твоему сведению, я сегодня вечером улетаю…- голос ее упал.
– Мы с мужем едем отдыхать в Венецию.
– Нет! Останься хотя бы еще на день!
– Поздно, дорогой. Я уже несколько дней здесь. И потом меня ждут…
– Если бы я только знал! Не уезжай! Я не могу без тебя.
– Я понимал, что это звучит глупо.
– И что дальше? Ты, может быть, уйдешь от семьи, от своего ребенка? Поздно… - Она снова закурила.
– Не кури так много, ты отравишь себя!
– Обычно я курю меньше.
– Я не знаю, как дальше жить.
– Это пройдет. И жить ты сможешь, как и раньше…. Мог ведь все эти годы и ничего, даже посвежел. Лучше проводи меня, - она поежилась.
– Прошлого не вернешь. Расскажи мне о себе.
– Да и рассказывать особенно нечего. Рубашка у меня правильная, со складочкой, чтобы не выделяться. Работаю, преодолевая отвращение, неинтересно… Зарабатываю деньги, чтобы прокормить семью. Продаю душу дьяволу, вернее дьяволам. Их у нас много, некоторые злые, некоторые глуповатые, есть сволочные, даже сумасшедшие. Изучаю жизнь в аду, анализирую…
– Не смей, - она поморщилась, - это плохо кончится, я же тебя знаю. Ты или запьешь от тоски или просто заболеешь и выйдешь из игры. Неужели тебе некуда уйти?
– Вид на жительство, не забывай… Да нет, уйти, может быть, и можно, но некуда. В общем-то всюду примерно одно и то же…
Мы зашли в холл гостиницы, с пола до потолка уставленный зеркалами. Наши фигуры шли сбоку, отражались в потолке и мелькали где-то впереди.
– Посмотри, - я показал ей на зеркальные стены.
– Вот если бы можно было так раздвоиться, как в этих зеркалах. Тогда один вернулся бы вечером домой и выпил рюмку водки, другая села бы на самолет и улетела в Париж. А нашим отражениям можно было бы взяться за руки и раствориться в пространстве.