Дурная кровь
Шрифт:
XXVIII
Дом начал казаться Софке уютным. Правда, потолок был низкий, пол земляной, но дом уже не производил впечатления холодного и разоренного жилища. Ей стало ясно, что, помимо земляного пола, низких потолков и кухни с таким широким дымовым отверстием, что ночью в кухню никто не решался входить, потому что в него видно было небо, в доме есть и другое: огромное богатство, хранящееся в подвалах, конюшнях и доверху набитых амбарах. Стоит только двинуть рукой, взять все это и разложить, как дом преобразится. Софка так и сделала. Она вытащила ковры и подушки и устлала ими весь дом — пол, стены, углы. Сразу исчезли острые углы, трещины и отверстия в дверях и окнах. Весь дом стал выглядеть по-другому, мягче, теплее, уютней. Даже кухня с новой полкой и расставленными
И единственное, что иногда беспокоило Софку, так это муж, Томча. Обычно это случалось тогда, когда она оставляла его одного, когда, то ли заработавшись, то ли устав и пресытившись им, она дня три не подпускала его к себе и он переставал чувствовать ее близость. Софка хлопотала либо по дому, либо на кухне, а Томча был в амбарах и на конюшне со слугами и поденщиками. Софка замечала, что, когда он знал, что она не может его слышать и видеть, и обнаруживал, что один из слуг украл что-нибудь или совершил другую провинность, глаза у него начинали сверкать ужасным, нечеловеческим блеском, челюсть выдавалась вперед и тряслась, зубы выбивали дробь. И, к ужасу Софки, ей сразу бросались в глаза его руки, такие же, как у Марко, короткие и волосатые, такая же короткая, плотная шея, низкий лоб и длинный высокий затылок.
Софка сама не знала почему, но сходство Томчи с отцом, проявлявшееся, когда он приходил в ярость, каждый раз пронзало ее словно острым ножом. Но стоило ей позвать его, придав голосу побольше нежности и ласки, как с него немедленно все слетало. Он бежал к ней, как всегда, с готовностью, обрадованный, что она зовет его, что он ей нужен, что он может ей услужить, и, счастливо улыбаясь, спрашивал:
— Что нужно, Софка?
XXIX
Когда Томча вырос, то и он, и особенно свекровь стали уговаривать Софку продать постоялые дворы и все имения, находящиеся на границе и в Турции, и выстроить неподалеку от торговых рядов большой красивый дом. Софка ни за что не соглашалась. И не потому, что не хотела, а потому, что люди, в особенности родичи мужа, могли расценить это как желание отгородиться от них и от деревни, это дало бы повод для разговоров, что вот, мол, начали транжирить, спускать нажитое. С другой стороны, она боялась, что Томча может истолковать ее отказ неправильно. Он был с ней по-прежнему предупредителен и робок, вечно жил в страхе, что сегодня она его не позовет, не захочет терпеть в своей комнате, в своей постели. Он все еще не мог побороть скованности и, оставаясь с Софкой наедине, никогда не чувствовал себя вполне непринужденно и свободно, как чувствуют себя с женой. Поэтому, чтобы Томча не объяснил ее отказ желанием, сохранив на границе постоялые дворы, освободиться от него на несколько недель и месяцев, которые он проводит там, Софка в конце концов согласилась построить в торговых рядах трактир и несколько лавок для сдачи в аренду; дом же слегка подновить, а позади разбить сад.
Так и сделали. Весной сад уже был почти весь перекопан. У стены белели кучи извлеченных из земли камней. Мягкая, взрыхленная почва чернела. Кроме их комнатки, побелили снаружи весь дом, а также большую горницу с ее черными, изрешеченными пулями балками и потолком. Конюшню освободили, оставили там одного рыжего коня; из потрескавшихся стен уже не вылезала солома и не падала вниз, смешиваясь с конским навозом и распространяя зловоние. Все было вычищено. Массивные, как дом, крытые ворота грозили разрушением. Когда ворота снесли, — а они заслоняли собой весь дом и двор и придавали им запущенный и мрачный вид, — дом как бы освободился и наполнился светом, блеском, и хоть и одноэтажный, но побеленный и заново перекрытый, стал выглядеть привлекательней.
Сколько раз Софка стояла с вязаньем в руках, зажав под мышкой клубок, и смотрела, как рушили ворота! На ней были шальвары из пестрого искусственного шелка, низ которых был расшит золотом. Из-под них выглядывали ее округлые пятки в белых нитяных чулках. Нитки дукатов на груди почти прикрывали застегнутую у шеи кружевную рубашку. Бедра у нее были уже не девические; как у всякой молодухи, они стали шире и круче, что еще сильнее подчеркивало стройность талии. Лицо совершенно чистое, кожа возле ушей, на подбородке и скулах была молочно-белой. Волосы, повязанные платком, были подобраны до последнего завитка и открывали сиявшие белизной округлые плечи. От всей ее фигуры веяло уравновешенностью и довольством, что лучше всего читалось в ее спокойном взоре, в сдвинутых, тонко изогнутых бровях, в счастливой улыбке на томных влажных губах.
Увидев, что Софка стоит у ворот одна, Томча немедленно устремлялся туда. Склонившись к ней, он принимался показывать, что ломают и как будут строить. Заметив их вдвоем, свекровь не выдерживала и, бросив выкипающие на очаге горшки, спешила к ним. Но чтобы это не бросилось в глаза, она всегда выдумывала себе дело на конюшне или у мусорной ямы. И все для того, чтобы незаметно для них из какого-нибудь темного угла конюшни беспрепятственно наблюдать за ними. Мать не могла наглядеться на Софку — со счастливой улыбкой на губах, сияя черными глазами, повернувшись к мужу, она слушала, что он ей говорит и показывает. Лицо Софки выдавало, что она отлично понимает, что и мужу это неинтересно, что он пустился в объяснения только ради того, чтобы побыть рядом с ней, смотреть на нее и наслаждаться ее красотой. Свекровь видела, что и Софке приятно, когда Томча наклоняется к ней и объясняет, размахивая руками; а руки у него стали длинные и вылезали из застегнутых и тесных рукавов минтана; окрепшие ребра и лопатки раздались и были приметны, когда он нагибался.
И наконец, когда свекровь видела, как Софка, упиваясь счастьем Томчи, который словно ребенок ластился к ней, и зная, какую это ему доставляет радость, поворачивалась к нему так, чтобы он мог смотреть на нее и вволю любоваться ею, она не выдерживала и начинала про себя шептать:
— Сладкие мои…
А когда к тому же замечала, что живот у Софки все больше округляется и что к будущему году можно ожидать внука, от счастья у нее комок подступал к горлу, и она судорожно кашляла. Кашель выдавал ее. Догадываясь, в чем дело, Софка принималась мягко и шутливо укорять ее:
— Мама, а обед? Пригорит ведь?
Пристыженная свекровь, утирая слезы радости, извинялась и возвращалась на кухню.
— Сейчас, сейчас, Софка! Дело было одно на конюшне, да вот проклятая вонь — раскашлялась.
XXX
Был праздник, пасха. Служба в церкви давно кончилась, колокола замолкли. Базар опустел. Люди разошлись. Кто домой, кто в трактиры. Наступило праздничное затишье, светлое, теплое; яркое солнце бросало короткие тени на землю, раскаленный воздух дрожал. Софка давно уже прибрала комнату и кухню, подмела двор, оделась и в ожидании обеда, который приготовляла свекровь, стояла со счастливым видом у порога. Рядом с ней, как всегда, был Томча и что-то ей говорил. Неожиданно в воротах показался отец. Заметив его, Софка вздрогнула от радости и, позабывшись, чуть не побежала ему навстречу. Разве он уже вернулся? А она слышала, что вскоре после смерти Марко отец снова уехал в Турцию. Но она сдержалась, так как по его решительным, размеренным шагам поняла, что он чем-то недоволен. Она заметила, что, увидав ее, да к тому же с Томчей, на прибранном дворе, перед побеленным домом, он скривился. На его тонких, морщинистых губах заиграла странная, ироническая улыбка, открывшая уже полусгнившие зубы. Софка похолодела.
Томча радостно побежал в дом, чтобы приготовиться к встрече тестя в горнице. Софка поджидала отца, словно окаменев. Ее так взволновала его улыбка, что у нее не было сил двинуться с места. В этой улыбке она угадала язвительность, злость и насмешку над ней, Софкой, — вот, мол, получила мужа, собственный дом и раздобрела; и над ее мужем Томчей, — вишь, как увивается! Софке был ясен смысл этой улыбки: «О! Глядите-ка, как зажили, как устроились! А я хожу без гроша за душой. Мы с матерью не нужны, нас позабыли!» И тут Софке пришло в голову, что, может быть, родители давно сидят без денег; со страхом поджидая отца, она укоряла себя: как это она не подумала раньше и тайком не посылала деньги, причем не отцу, а матери, чтобы он не чувствовал себя оскорбленным. Тогда бы он не пришел сюда таким сердитым. Но свекровь прервала течение ее мыслей. Она выбежала к эфенди Мите и, опередив Софку, вытирая об юбку руки, выпачканные в муке, с искренней радостью стала его приветствовать.