Дурная кровь
Шрифт:
XXII
А сама была виновата. Знала ведь, что не следует так поступать. Но постепенно увлеклась и забылась, потому что, смешавшись с крестьянами, непрестанно потчуя их, она чувствовала, что, отбросив все, что в ней было хаджийского и городского, став с ними на равную ногу, она осчастливила новых родичей, вернула им свободу. От счастья они не знали, что и делать. Старики ей низко кланялись и, как дети, благодарили за то, что она не погнушалась ими. Принимая из ее рук огромные кубки, они выпивали их залпом. Теперь все свои и можно было веселиться, кто как умеет.
Они уж не боялись досадить кому-либо и требовали, чтобы цыгане играли и пели одну и ту же любимую песню:
Соловей птенчик, не пой рано, Не буди моего хозяина! Ой, не пой рано!Только и всего. Но потому, верно, она и приводила их в неистовство; громко и резко выла зурна, барабан гремел так, что свечи гасли. Обезумев от восторга, крестьяне выхватывали из-за поясов ятаганы, ножи, бросались к цыганам и протыкали барабаны. Женщины убегали от них к Софке, прячась за ее спину, зная, что тут их никто не посмеет тронуть. Свекор Марко, все еще не веря, что сноха в самом деле счастлива, не мог отвести от нее глаз, глядя, как она, раскрасневшись, сердечно и уважительно потчует гостей, двигаясь свободно, без всякого стеснения, словно у себя дома. Ее не смущало, что, когда она наклоняется, четко обрисовывается линия спины, бедер, а волосы, заплетенные в тяжелые косы, падают, обнажая свежую, розовую, гладкую шею. И эта шея кружит голову Марко, сверлит мозг. Нет больше сил смотреть, как она хлопочет и потчует гостей, и он, чтобы дать ей отдохнуть, усаживает ее рядом с собой. Не желая выказывать усталости, в знак особого почтения она принялась на зависть остальным потчевать свекра, своего нового папеньку. Опершись одной рукой о его колено, слегка приподнявшись, она другой рукой, как бы обняв его, поднесла стакан к самым его губам. Это было встречено оглушительными криками восторга. Зурны цыган взвились до небес. Марко кинул им кошелек с деньгами. Потом он внезапно вскочил и позвал ее:
— Софка, дитя мое, пойдем-ка…
Она пошла, не зная, куда он ее зовет. Видела только, что он шагает, проталкиваясь сквозь толпу, и что впереди белеет его короткая мощная шея. Но, поняв, что он направляется в ее комнатку, она, улыбнувшись, догадалась, чего он хочет. Наверняка опять полезет в сундук с деньгами и вытащит какой-нибудь подарок, монисто или что другое. Софка не торопилась, пропуская его все время вперед. Проходя мимо кухни, она услышала и там какие-то крики и шум; неожиданно из кухни выскочил Арса и, хотя его испуганно удерживали другие слуги, преградил ей путь.
— Сношенька, и я тоже, и я тоже…
Больше он ничего не мог выговорить. Но Софка поняла, что он хотел сказать. Он хотел, чтобы она знала, кто он такой, что он, Арса, слуга ее свекра. Улыбнувшись, Софка мягко помогла ему:
— Знаю, знаю, Арса.
Вслед за Марко она вошла в комнату. В темном углу за дверью Марко сбивал с сундука замок тяжелым каблуком с подковой и шпорой. В ярости, что ему не сразу удалось это сделать, он наконец сшиб его. Софка чувствовала, что, увидев ее в комнате, среди разложенных подарков, где, кроме них, никого не было, где у стены лежала свернутая брачная постель, с широким красным одеялом, с чистыми, белыми, пахучими подушками, он не мог оторвать от нее глаз. Показывая на сундук с развороченным запором, он едва выговорил:
— Вот, дочка, это все тебе. Отворяй и бери… Ключ будет у тебя. Хочешь — храни, хочешь — раздавай, хочешь — трать… Как хочешь, так и поступай. Все твое!
— Знаю, знаю, папенька.
— Но скажи только одно, Софка, только одно…
У него был другой голос, он не назвал ее ни «дочкой», ни «дитя», а только «Софкой». И имя ее прозвучало с такой неистовой страстью, что у нее проступили на шее жилы и вся она начала цепенеть. Да и было отчего — нагнувшись к ней и дрожа всем телом, он бормотал:
— Софка, Софка, скажи только одно. Но только правду.
Чтобы видеть ее глаза и убедиться, правду ли она говорит, Марко схватил ее за плечо. Его горячая рука потонула в мягком, округлом плече. Задыхаясь, он умолял ее:
— Скажи, скажи… Ведь это неправда, неправда, что ты в самом деле по-настоящему любишь всех нас.
Софка в порыве внезапно охватившего ее безумия, тронутая силой его любви, исполненная жалости к нему, желая во что бы то ни стало утешить его, успокоить, начала вдохновенно уверять его:
— Люблю, люблю, папенька. Все мне по сердцу!
— Так-таки все?
— Все: и дом, и ты, больше всех ты!
Тут она обессилела. От руки, лежавшей на ее плече, прошла горячая волна по всему ее телу, ей вдруг стало не по себе, ее охватило какое-то незнакомое до сих пор чувство. С ужасом она почувствовала, как под тяжестью руки тело ее независимо от воли стало сгибаться, а в груди затрепыхалось что-то живое — словно птица, готовая вспорхнуть и улететь. Марко почти бегом бросился вон из комнаты, и она слышала, что, прибежав к своим, он, обуреваемый каким-то предчувствием и надеждами, как полоумный начал кричать и приказывать:
— Ворота закрыть, запереть ворота, чтобы никто, никто не вышел… Эх, эх!
XXIII
А потом наступило самое страшное, самое жуткое. Гости, как вошли в первый вечер в большую горницу, занимавшую половину дома, так уж больше из нее и не выходили. Цыгане чередовались, сменяя друг друга. А долгожданный «большой ужин» не начинался. По-прежнему горел и потрескивал огонь в кухне, перед домом, вокруг дома и даже возле конюшни, где расположились совсем немощные старики, горели костры. Всю ночь раскаленные крышки падали на огонь, закрывая круглые противни со слоеными пирогами и разными печеньями. Все это были «подношения», которые каждая семья приносит с собой из деревни, чтобы передать невесте на «большом ужине». Вино носили из погреба в огромных чанах и ставили на кухне вдоль стен, чтобы было под рукой и не приходилось за ним каждую минуту бегать. И женщины, находившиеся возле своих противней, потихоньку пили сколько вздумается. И поэтому у костров, горевших в ночном мраке особенно ярко, гомон голосов, хохот, веселье становились все громче и развязнее. От неверного света, треска, множества огня Софке стало страшно, земля уходила из-под ног, а над головой ни крыши, ни потолка, и все это кружится вокруг нее и вместе с ней — все быстрей и быстрей. Когда стариков, отдыхавших у стены за домом, позвали в большую горницу к столу, Софке показалось, что это делается вовсе не потому, что без их здравиц и благословений нельзя начать долгожданный «большой ужин», — разве им сейчас до еды! — а потому, что без их присутствия и одобрения нельзя приступить к тому, что они намеревались с ней сделать. Потому-то при приближении стариков раздался такой ликующий гул и шум. Входили они медленно, согнувшись, лица у всех были длинные, ссохшиеся, морщинистые. После сна они не могли умыться и шли, утираясь полотенцами. Софка встречала их у низкого круглого стола, целовала им руку и потчевала из большой чаши, которую они, прежде чем сесть, должны были выпить до дна. Из кухни начали вносить «подношения» — разных сортов слоеные пироги, из которых обильно текло масло, и другие печения, каждый раз громко объявляя, от кого оно.
— Это от Митровых!.. Это от Стошиных… Это от Станиных, это от Магдиных…
Кухня, где пылал очаг и стояла невыносимая жара, как бы слилась с большой горницей; гости постепенно раздевались, сбрасывали с себя лишнюю одежду. У женщин выступили животы из-за обилия съеденного и выпитого, рубашки распахнулись, полуобнажив грудь, у кого уже высохшую, а у кого еще свежую, крепкую и горячую. На оголенных потных шеях и двойных подбородках остались разноцветные следы краски от пестрых платков и шалей, и это придавало им еще более странный вид.
Мужчины вели себя все более разнузданно, они скинули кушаки и пояса, сапоги и сидели разутые, открыв волосатую грудь. И чем больше пили, тем наступала все большая вакханалия. Уже никто не выбирал, где сесть, к кому привалиться. Каждый устраивался как мог. Не муж возле жены, не жена возле мужа, а где придется. Боль в груди от локтя соседа уже не чувствовалась, так же как не вызывала смущения близость чужих, а не мужниных колен. Софка с ужасом наблюдала это повальное безумие, не было ни молодых, ни старых, ни жен, ни снох, ни теток, ни своячениц. Мужчины стали только мужчинами, женщины — только женщинами. Люди бегали друг за другом вокруг дома, издавая исступленные крики; маленькая кроткая Миления, не выдержав натиска преследовавших ее мужчин, прибежала в спальню к Софке. Девушка была без сил, вся в синяках, но в то же время охваченная какой-то сладостной истомой. Прячась за Софку, обезумев от счастья, девушка громко смеялась и умоляла ее: