Дурная кровь

Станкович Борисав

— Спрячь меня, сношенька! Спрячь, миленькая! Спрячь, а то эти наши всю меня… — И она показала на почти голую грудь и смятые юбку и безрукавки.

Но и это никого не пристыдило, не заставило покраснеть, наоборот, все стали смеяться над Миленией, в особенности женщины постарше; она ведь на свадьбе была самая младшая, ей и положено больше всех «страдать». Видимо, вспомнив то время, когда и они были самыми молодыми на пирушках и свадьбах и на их долю выпадало больше всего щипков и поцелуев, женщины взволнованно принялись поддразнивать Милению:

— Эх, Миления! Ай да недотрога! Скажешь, противно тебе? Да?

Софка содрогнулась от ужаса. Ей стало ясно, что и свадьба, и этот пир среди ночи, и приказ покрепче запереть ворота, чтобы

чувствовать себя наконец на свободе, — все это, видимо, входило в ритуал давно ожидаемого праздника. И напивались они до потери сознания не впервые — так проходила каждая свадьба. В этом и состояло главное веселье. Мужчины вечно были вне дома, ходили со стадами по горам и пастбищам, и лишь на свадьбах да в праздники видели не только друг друга, но и своих жен. После тяжкой работы и длительного воздержания они забывались и опускались до того, что уже ни с чем не считались, ни с родством, ни с возрастом. Вот откуда пошли эти невероятные слухи и рассказы о крестьянах! Теперь Софка поняла, почему от Магды она никогда не слыхала ни одного доброго слова об ее сыновьях и снохах; когда ее спрашивали, она постоянно отвечала: «Да ну их, что с них возьмешь, одно слово — мужичье». Рассказывали, хотя Софка не верила, о знаменитом деде Веле, который, как говорили, живет со всеми своими снохами. Теперь Софке стало ясно, почему так часто рождались дети на селе, хотя мужья большую часть времени проводили на отхожих промыслах, и почему дети так походили друг на друга, словно были от одного отца и матери. А страшные рассказы, которым в городе и верили и не верили, о том, что крестьяне, стремясь получить в дом работницу, женили своих малолетних сыновей на взрослых девушках, способных на любую работу, это тоже правда. Издавна так заведено, и никто не считал это за грех или унижение; даже и сыновья, когда подрастали. Не важно. Будут и у них свои сыновья, будут и свои снохи.

И, к своему ужасу, Софка поняла, что ей это тоже угрожает, что судьба ее уже решена: поздравляя Марко, гости кидали в ее сторону масленые ухмылки, грязные смешки и намеки.

XXIV

Наступил вторник, третий день пиршества. А Марко все еще никого не выпускал. Сам шел и запирал ворота. Плохо приходилось тому, кто скажет вдруг, что пора уходить, а тем более решится уйти. Но сил больше ни у кого не было. Все словно сбесились. Кидались друг на друга, дрались, в исступлении резали себе руки и ноги, женам приходилось уволакивать мужей через соседские калитки или перетаскивать через ограды.

Марко совсем обезумел. Никого не отпускал, а если замечал, что кто-нибудь исчез, избивал слуг.

Софка лежала, закутавшись в колию. Она уже была не в состоянии потчевать и угощать. Тело горело; глаза слипались от усталости. Ужас почти лишил ее рассудка. По мере того как гости уходили, она все чаще оставалась наедине со свекром, и, что самое тяжелое, ужас рождала не неизвестность — она знала, что ее ожидает, — а то, что ей самой не было ясно, как она поступит, если свекор и вправду… Не будь она дочерью эфенди Миты, она бы знала, что делать. Вырвалась бы во что бы то ни стало, пусть растерзанная, голая, и убежала. Но что будет потом, когда вся улица, весь город увидит ее в таком виде?.. Люди ведь только того и ждут. Нет, на это она не могла решиться; не придумав ничего, она лежала у стола, за которым сидел свекор, и от страха тряслась как в лихорадке, стуча зубами. Но еще страшнее стало, когда в голосе Марко, — он кричал перед домом, ругался и грозил тем, кто ушел, особенно гневаясь, что ушли дед Митра, Арса и Стева, — в его жалобах и угрозах она почуяла страх, что его оставили одного. Будь здесь те, которые проделали все это со своими снохами, и ему было бы куда легче со своей сношенькой… А так оставили его одного, да еще здесь, в городе, где такие вещи не в заводе, где такое не бывает и не дозволяется…

Софка слышала приближение

Марко. Дышал он так, что вся комната ходуном ходила. Не в силах встать, чтобы встретить его, как подобает, Софка стала извиняться:

— Не могу встать, папенька, устала.

— Сиди, сиди, деточка!

Он сел чуть поодаль от нее. Это еще больше напугало Софку, ибо она видела, что и сидеть-то он не может, — скрестив ноги и уперев локти в колени, он покачивался, вперив острый взгляд прямо перед собой на неубранный стол, пролитое вино, разбросанные кости и остатки еды, ломти хлеба, смятые половики и подушки.

У дверей кухни дремали усталые до смерти цыгане, едва удерживая в руках зурны. На дворе уже в третий раз спускались сумерки, все вокруг словно бы успокаивалось и укладывалось на покой. Даже камни, выбитые со своего места конскими копытами, не звенят, а как попали в какую-нибудь ямку, так и остались там, плотно прижавшись, будто тоже на отдых. У колодца шумно плескались невыспавшиеся, сонные парни. Снизу из конюшни доносилось шуршание сена и соломы, из которых выдергивались охапки. Их куда-то несли, и травинки падали, устилая собой путь. Но тишина была какая-то жуткая. Яркий огонь, словно сделав свое дело, угас, превратившись в пепел. В кухне раздавались шаги, шлепанье туфель стряпухи, тихо шептавшейся со свекровью. И этот шепот снова вывел из себя Марко.

Испуганно вскочив, он заорал так, что стекла задрожали:

— Музыка!

Забыв о себе, Софка поднялась, пробуя его урезонить:

— Не надо, папенька, не надо.

Но Марко даже не взглянул на нее. Прыжком перемахнул через стол и направился к музыкантам на кухню. Один из них, держа в одной руке свирель, а другой рукой запахивая минтан, согнулся перед Марко и слабым, сонным, но полным решимости голосом сказал:

— Марко… — Но тут же спохватился и поправился: — Газда Марко, хоть мы и цыгане, но и у нас душа есть. Не можем больше. Сам видишь, не можем.

За такой ответ в другое время Марко избил бы и прогнал цыгана, но теперь он стал просто просить:

— Знаю, вижу… Вижу, но я хочу, хочу, хочу! — С каким-то упоением твердя это «хочу», он поднял руки, готовый размозжить цыгану голову, если тот снова воспротивится…

Музыканты заиграли. Правда, устало, через силу, но все же задушевно и громко. Снова в ночном воздухе переливчато запела свирель. Марко как будто только этого и ждал. К удивлению Софки, он не вернулся к ней, а пошел на другую сторону комнаты, к окну, и там, в совершенно темном углу, в изнеможении сел на пол. Софка замерла, поняв, что сейчас произойдет то самое: сейчас он признается ей в любви. Потому и спрятался в темный угол, чтобы она не пугалась его вида; потому и музыкантам приказал играть, чтобы свекровь и стряпуха не услышали его исповеди.

И кто знает, может быть, так все и случилось бы, если бы в этот момент не вошла стряпуха. По ее лицу, по тому, как она держалась, было видно, что она решилась войти после долгих колебаний, после приставаний, просьб, а может, и слез свекрови. Поэтому она была очень зла на всех, а также и на себя, что дала себя уговорить. Но больше всего она была зла на самого свекра Марко. Если его родичи, мужики, не знают порядков, то он, газда, давно живет в городе и должен знать здешний обычай: пришла пора новобрачным идти в свою комнату. И поэтому, едва переступив порог, она почти крикнула:

— Ну, пошли! — И точно у нее нет времени ждать, она стала в дверях, всем своим видом призывая Марко и Софку поторопиться. — Да ну же, пошли!

Софка видела, как он там, в углу, на первый оклик стряпухи «пошли» рванулся было вперед, чтобы и ее, как всякого другого, выгнать прочь, но вовремя вспомнил, что она не деревенская баба, с которой можно обращаться как угодно, а горожанка. Но больше всего Марко поразил вид стряпухи — она стояла подбоченившись, рукава ее белой, чистой рубахи были засучены, а руки обнажены; он понял, что она занималась не мытьем посуды, а готовила постель новобрачным.