Дурная примета
Шрифт:
И, наливаясь раздражением, как утренний небосвод зарей, бросил трубку.
— Что там еще стряслось? — поинтересовалась жена, осторожно, чтобы не разбудить детей, позвякивая посудой.
— Да так себе, очередной порез на бытовой почве, если верить дежурному. Очередное ЧП.
И скрылся в ванной комнате.
Когда-то, в уже далекий восьмидесятый год, он впервые пришел в милицию. Молодой, здоровый, задорный, полный сил и энергии. Казалось, жизненных сил столько, что можно горы свернуть. Никто из его родственников в милиции не работал. Отец и мать трудились в селе. От темна и до темна. Отец — агрономом, мать — рядовой колхозницей. Семья была большая, но дружная. Пока все жили с родителями. По окончании школы разлетелись, кто куда.
Он окончил техникум. Потом служил в Советской Армии. А после службы, под романтическими впечатлениями от популярного в то время сериала «Следствие ведут знатоки», решил и сам попробовать себя на поприще охраны правопорядка и закона.
Начинал рядовым оперативником уголовного розыска в Ленинском РОВД города Курска вместе с таким же молодым бойцом правопорядка Григорьевым Александром, попросту — Шуриком. Это позже Шурика станут не только в глаза, но и за глаза величать Александром с уважительным добавлением отечества Кузьмич. Впрочем, как и его, Петровичем. А тогда новички уголовного сыска звались просто Витек и Шурик или Санек. И трудились они под началом старшего зоны капитана Василенко Вячеслава, человека родившегося, выросшего и проживавшего в гуще самой разнузданной шпаны Казацкой слободы.
Слово «слобода» со временем отмерло и осталось только слово Казацкая, перевоплотившееся из имени прилагательного в имя существительное. Время и Советская власть стерли многие сословно-условные грани, но, несмотря на это, некоторый дух казацкой вольности продолжал витать в праправнуках буйной силы. Больше всего это выражалось в частых загулах «казаков», в групповых драках, в умении поживиться за чужой счет. Кражи, даже грабежи среди казацких поселенцев не считались чем-то позорным и противным. Наоборот, все это считалось за ухарство. Так что, почти в каждом доме на Казацкой стороне имелся свой осужденный. Вот в этой среде и вырос Василенко Слава, а потому он знал всю подноготную своих «земляков». Везде у него были свои глаза и уши, свои люди, и бесконечная родня: кумовья, сватья, братья, начиная от двоюродных и кончая такими, о которых говорится, что они «седьмая вода на киселе». И «натаскивал» Василенко зеленых оперков, как матерый волкодав молодых щенков.
Работали сутками и без выходных, забывая о родных семьях, о малых детишках, оставленных на попечение жен, перебиваясь по комнатушкам в общежитиях или снимаемым уголкам в частных домах. Но ноющих, скулящих, хныкающих не было. И через полгода он уже знал многих потенциальных «клиентов» уголовного розыска не только в лицо, но и по кличкам-погонялам, и по именам, и по фамилиям.
Сначала участвовал в групповых задержаниях и доставлениях в отдел. Потом, когда поднабрался опыту и сноровки, все это делал индивидуально или же в тандеме с Григорьевым.
Были засады и ночные погони. Были нарекания и поощрения. Были первые самостоятельно раскрытые преступления и задержанные преступники. Было все. Но больше всего было рутинной работы, о которой ни в тогдашних фильмах о милиции, ни в книгах никогда не показывалось и не писалось. И в девяноста процентах все это бумаготворчество, как секретное, так и несекретное, было пустой тратой времени. Никому не нужной, но обязательной. Плевались, чертыхались, матерились… и делали. Куда же денешься, если все спускалось с самого верха, являлось неотъемлемой частицей оперской деятельности.
Как всякий опер, он гордился своей работой, считал ее самой нужной и необходимой среди других структур и подразделений милиции. И, как всякий опер, слегка подтрунивал над своими коллегами участковыми, с которыми работал в тесном контакте, проводя вечера не в своем кабинете, а в опорном пункте.
В 1988 году, когда он и Григорьев были уже не только старшими лейтенантами, но и опытными сыскарями, случилось невозможное: обоих уволили из органов.
А дело было так.
В Первомайском парке, бывшем Дворянском, разместившемся в центре города, а потому, и самом известном, стали происходить серийные изнасилования девушек и молодых женщин. Сексуальный маньяк в темных, отдаленных уголках парка выслеживал одиноко прогуливавшуюся дамочку, нападал сзади, наносил каким-то тупым предметом удар по голове и полуоглушенную, с подавленной к сопротивлению волей, насиловал. Очень часто в извращенной форме. Ни рост жертв, ни из возраст, ни иные внешние данные никакой роли для насильника в выборе жертвы не играли. Пока обходилось без убийств, но гарантий того, что насильник не переступит незримую грань и не станет оставлять после себе трупы, никто бы не дал.
Потерпевшие, перепуганные насилием, травмированные комплексом стыдливости, растерявшиеся, подавленные, не сразу обращались в милицию, а инстинктивно, в поисках укрытия и защиты, сначала бежали домой, и только через несколько часов после происшествия, а то и на следующие сутки, нарыдавшись вдоволь, шли в отдел. И естественно, примет насильника почти не помнили, а если и пытались назвать, то получалось что-то безликое, беспредметное, аморфное. И как не «бились» оперативники с потерпевшим в сборе примет, выходило вновь и вновь желеобразное существо мужского пола, без определенного роста и возраста, одетое во что-то серое, не запоминающееся. Такая же мазня, но уже с официальным определением — фоторобот подозреваемого, — получалась и у экспертов-криминалистов. Вот и выходило, что «иди туда, не знаю куда, и найди то, не знаю что!»
Преступления получили общественный резонанс. И руководство отдела, чтобы не испытывать судьбу на прочность, с проверкой по данным фактам не затягивало, а сразу же все материалы направляло в порядке статьи 109 УПК РСФСР в прокуратуру Ленинского района города для возбуждения уголовных дел по статье 131 УК РФ.
Уголовные дела расследовались прокуратурой, но спрос за раскрытие все равно был с сотрудников уголовного розыска. Потому руководство отдела рвало и метало, личный состав лихорадило, а опера центральной зоны не спали сутками. Ежедневно планировались и проводились рейды и засады, народ стаскивали в отдел десятками, но преступления не раскрывались.
Первомайский парк не входил в зону его непосредственного обслуживания. Зато он находился на территории оперативной деятельности оперуполномоченного Григорьева. И как было не помочь другу?
Алелил срочно провел внеочередные встречи со своими информаторами, как официально значащимися, на которых имелись дела агентов, так и нигде не отмеченными. Опытные опера такое практикуют. Он же, что ни говори, был опытным.
Среди таких, нигде не числящихся информаторов, был некто Барабанщиков Павел или просто Пашка Барабан. Ни разу не судимый, но вхожий как в высокие сферы, так и в самые злачные притоны-катраны, где опять же собирались и бандиты, и, если не «отцы» города, то их сыновья уж точно. Был он хитреньким, шустреньким, услужливеньким и умненьким. В любой компании слыл своим человеком. И не просто своим, а необходимым. Одним что-то дефицитное достанет, других с нужными людьми сведет, третьим совет даст. За кого-то похлопочет, кого-то предупредит… И все с шуточками, с прибауточками. Это был прирожденный игрок и авантюрист, который не мог спокойно жить. От спокойной жизни мог завянуть или покрыться плесенью. Ему требовалась ежеминутная доза адреналина в крови, как наркоману наркотик.
Пашка Барабан сам предложил свои услуги оперу Алелину, когда однажды тот защитил Пашку от «наезда» иногородних «катал». «Наезд» мог окончиться если не летальным исходом для Барабана, то значительными телесными повреждениями. Это — уж точно, стопроцентно.
Вот этот Барабанщиков и раздобыл неизвестно какими путями информацию, что насильником является сыночек третьего секретаря обкома партии, некто Козловский Эдуард, или Эдик Козел, студент четвертого курса медицинского института, с год как женатый на дочери одного из помощников прокурора области.