Два брата
Шрифт:
Кижская волость бастовала.
Около года прошло с того времени, как народные ходоки вернулись из Питера ни с чем.
Обитатели Прионежья – народ упорный, кряжистый. Трудно разжечь толстый дубовый кряж, и так же нелегко было раздуть пламя возмущения среди крестьян Кижской волости.
Посланцам недовольного заводского люда грозило суровое наказание за самочинное оставление работы. И потому Гаврила Гущин и его товарищи скрывались от начальства. Они кочевали из деревни в деревню, жили на одном месте две-три недели и уходили, прежде чем слух о них достигал до управителя Меллера. И повсюду, где они бывали,
– Других работных людей для нашего завода Бутенанту не сыскать, – говорил он слушателям. – Поневоле уступит.
– Войско пришлет. Разорят нас, убьют, – возражали нерешительные.
– Всех не перебьют. А если покорно шею в хомут совать, скорей от тяжкого труда да от голодухи сгинем.
Работа возмутителей сделала свое дело. Завод остановился.
Андрей Бутенант не обращал внимания на многочисленные письма управителя с просьбой прислать воинскую силу для поддержания порядка на Кижском заводе. Он считал, что, если Кижи дают железо, значит, порядок есть, а усмирять грубиянов мастеровых – дело управителя и старосты.
Но, когда фабрикант получил от Меллера письмо с сообщением, что завод встал, он принялся действовать быстро и энергично. Крупные «благодарности», сунутые в нужные руки, помогли, и уже через неделю в Кижи выступила инвалидная команда.
Начальнику команды вручили инструкцию:
«Идти по сей инструкции инвалидной команде Санкт-Питербурхского гарнизону поручика Солодухина на Кижский железный завод для смирения крестьян. Господину поручику надлежит первее всего тщиться привести людей в послушание, елико будет возможно.
А пущих заводчиков и смутителей наказать батогами нещадно, число ударов давая по усмотрению вины. Буде же указанные действа к желаемому не поведут, и к силе огнестрельного оружия прибегнуть.
Наипущего злодея и заводчика, отставного солдата Гаврилу Гущина, в железо оковав, под крепким караулом в Санкт-Питербурх предоставить».
Поручик Солодухин не сказал инвалидам, для какой цели двинули их в поход в зимнее вьюжное время. Но уже одно то, что следовали они не пешим порядком, а везли их на обывательских подводах «с великим поспешением», заставило людей насторожиться. А когда очутились они в Прионежье, все стало ясным: в каждой деревне инвалиды узнавали подробности о бунте кижан, и смутное чувство тревоги закрадывалось в души солдат. Ефрейтор Илья Марков каждый вечер подбирал себе новых соночлежников и внушал, на какое черное дело их послали. Действовал Илья осторожно. Было в роте несколько ненадежных солдат, которых подозревали в наушничестве. С ними поговорили «по душам» и предупредили, что если поручик узнает о солдатских крамольных разговорах, то им не жить. Предупреждение подействовало.
Когда отряд вступил в пределы мятежного края, положение осложнилось. Первая же деревня Кижской волости, приписанная к заводу, оказалась пустой. Ни лая собак, ни петушиного крика, ни стука открывающихся оконец.
Солдаты пошли на розыски. В одной избе сволокли с печи дряхлого деда, с волосами белыми, как молоко. Дед стоял перед офицером, опираясь на клюшку, моргал подслеповатыми глазами.
– Где
– Ушли. Как проведали, что солдаты идут, так и ушли.
– Куда?
– Нам про то, кормилец, неведомо.
– Скот где?
– Угнали.
– Ну, а ты что тут делаешь?
– Мы-то? Мы тут для строгости.
– Для какой строгости?
– Для порядку. Я тут не один, нас три таких старичка. Мир ушел, а нам приговорили, чтобы мы тут, значит, оставались для порядку. Ну, а коли-ежели, говорят, убьют вас, так вам все одно помирать пора.
– Какой же от вас порядок?
– Э, милой, не говори! Я-то, правда, староват малость, а есть у нас старичок Аким Кокишев, тот ничего, тот – бодрой старичок!
– Черт знает что! – окончательно рассердился Солодухин. – Да какой от вас толк?
– Как – какой? Мы окарауливаем. Нешто можно деревню без присмотру оставить? Мы днем спим, а ночью ходим, в колотушки стучим, лихого человека, зверя отгоняем. Аким Кокишев у нас за главного. Мы ходим, стучим…
Дед говорил глухим, беззвучным голосом, по-детски открывая беззубый рот.
– Сколько тебе лет?
– А бог его знает. Баяли, будто при Борис Федорыче [199] я родился. Считайте, сколько оно выходит.
199
Борис Годунов царствовал с 1598 по 1605 год.
Солодухин присвистнул. Старику было по крайней мере сто пятнадцать лет.
Солдаты притащили и других двух стариков. Те говорили то же самое.
Что возьмешь с таких «караульщиков»?
Из деревни пошли пешим порядком по глубокому снегу непроторенной дороги.
Дальше повторялись те же картины. В «неприписанных» к заводу деревнях народ был. Солдат встречали хоть и негостеприимно, но все на ночь был теплый угол и краюха хлеба. Но как только встречалась «приписная» деревня, так мертвое молчание и два-три старика караульщика. Баб с ребятами развезли по «неприписным» деревням, а мужики скрылись в тайге, в промысловых зверовых избушках, в зимних становищах дровосеков. Поди поймай их!
Солодухин упорно вел команду вперед. Когда вдали показались многочисленные главы знаменитого Кижского храма, построенного в 1714 году, поручик облегченно вздохнул. Несмотря на препятствия, он все же привел роту на завод.
Но радоваться было рано. За поворотом дорогу преградил завал из столетних сосен, прочно сцепившихся ветвями. В темные окна, зиявшие среди зелени, как бойницы, выглядывали ружейные дула.
Однако Солодухин был неробкого десятка. Сделав несколько шагов вперед, поручик закричал:
– По указу Сената! Освободить дорогу!
На верхушке завала показался Гаврила Гущин с фузеей в руке.
– А куда вы идете?
– На Кижский завод Андрея Бутенанта.
– Мы таких гостей не ждали и браги наварить не успели, – явно издеваясь, ответил Гаврила.
Послышался хохот доброй сотни голосов. Инвалиды переглянулись. Дело становилось серьезным.
– Смеешься, мерзавец?! – рассвирепел офицер. – Указам его императорского величества не подчиняешься?
– Пускай сам император придет, – дерзко возразил Гущин, – мы, может, сразу покорность окажем.