Два крыла. Русская фэнтези 2007

Ворон Василий

Бас с сожалением смотрел, как искажаются черты той, которую он совсем недавно любил, как она становится чем-то похожа на ту седую мегеру, которая их поженила…

— Да нет, ты не поняла, — терпеливо сказал он. — Я не могу, потому что не умею. Понимаешь? Это ведь только сон, поэтому у меня кое-что получалось. Но получалось не всегда, случайно… или от большой любви. Но не по обязанности в силу договора. По обязанности я не смогу ничего.

— Что? — жалким голосом сказала Алиция. — Ты… ты говоришь правду? Мамочка! Он говорит правду! Он не может!!!

— Прости, — искренне сказал Бас. — Мне жаль,

что я не оправдал твоих надежд. Нам лучше развестись, верно?

— Ах, я несчастная! — воскликнула Алиция. — Он не умеет управлять своими снами! Мамочка, он… не разумный? Я полюбила животное?!

Ее прекрасные фиалковые глаза наполнились слезами. Бросив на Баса последний заплаканный взгляд, фея крутнулась на пятке и превратилась в маленький смерчик. Смерчик вильнул по земле — и умчался прочь, а Бас так и остался сидеть на месте, не в силах встать.

— Ваш брак объявляется недействительным, — сухо сказала первая мегера.

— Поскольку сокрытие факта неумения управлять снами с твоей стороны признано неумышленным, ты даже не будешь наказан, — с отвращением произнесла вторая мегера.

Третья не сказала вообще ничего. Она окинула Баса таким презрительным взглядом, что он поежился, и занесла дубовую печать над берестяным документом.

Хрясь!

Тетка приложила печать и сразу отняла ее. Остался черный, словно обугленный отпечаток, и тотчас береста вокруг него взялась ярким пламенем. Ошеломленный Бас смотрел, как весело пылает фейский документ. Вот грамота превратилась в горстку пепла, три мегеры наклонились над ним, дунули — и пепел разлетелся.

— Свободен, — милицейским тоном произнесла первая из фей.

— А… — начал было Бас.

И проснулся.

Сначала Бас поразился тому, как вокруг темно и тихо, потом сообразил взглянуть на часы. Было три часа ночи, самое глухое время.

Не зажигая света, он пошел на кухню, включил газ, поставил чайник и замер перед окном, прислонившись лбом к стеклу. В детстве он любил стоять вот так, приплющив нос, а еще вытягивал губы в трубочку и дышал на стекло, чтобы оно запотело. Родители почему-то всегда ругали его за это, вот только он забыл, за что именно… А, вспомнил — за то, что на стекле остаются пятна.

Бас вздохнул. Ему было до боли грустно.

Он вспомнил клубничный ветер… Полет над морем с Алицией на руках… Теплую лагуну… Пальмовые циновки в пещере… Алиция, Алиция, Алиция в его объятиях, хохочущая и нежная, мурлыкающая и страстная. Фиалковые глаза, нежные пухлые губки невероятного, чуть сиреневого оттенка…

Да, он хотел с ней развестись! Да, он очень рад, что это удалось! Да, он испугался, что так и останется в рабстве у фей…

И все равно ему было грустно.

Бас выключил конфорку под закипевшим чайником, залил кипятком старую заварку в заварнике. В нос шибанул противный запах плесени. Бас скривился, отставил заварник, насыпал в чашку свежей заварки, заварил.

Грустно…

В дверь позвонили.

— В три часа ночи? — вслух изумился Бас и пошел открывать.

На площадке стояла девушка.

Бледная чистая кожа ее словно светилась в тусклом свете казенной лампочки. Светлое длинное платье обтекало грудь, живот, бедра и струилось вниз, ниспадая от колен пенным водопадом. Пепельные прекрасные волосы клубились облаком.

На Баса уставились огромные серые глаза, выражения которых он не смог разгадать — потому что никогда в своей жизни ничего подобного не видел.

— Вы ко мне? — прошептал Бас. — Вы кто?

— Серафима Ильинична, — печально сказала девушка. — Ваша мама сказала… Можно я войду?

— Да… — пробормотал Бас. — Да-да, конечно!

Он отступил на шаг назад и в сторону, пропуская незнакомку.

И задохнулся от неизъяснимого чувства, когда перья белых, торжественных, как подвенечный наряд, крыльев нежно скользнули по его руке.

Александр Басин

ЖИЗНЬ ВУРДАЛАКА

После смерти Федька Осьмухин стал вурдалаком. Отчего произошло с ним такое превращение, он и сам толком не знал. Вроде бы раньше в поведении и привычках Федора ничто не указывало на то, что в будущей загробной жизни ему уготована такая не слишком завидная роль. Жил он скромно, незаметно, со всеми в ладу, чтоб, там, вспылить, обидеть кого-нибудь — никогда за ним такого не водилось.

Зато жизнь его частенько обижала.

Говорили, мать Федьки раньше в леспромхозовской столовке работала. Отец был не из местных — угодил в поселок «Таежный» на «химию». Через некоторое время после того, как ребенок родился, у отца вышел срок, собрался он до дому и сожительницу свою с собой уговорил. Так и уехали, а сына соседям подбросили. Чтоб не мешался, значит.

Всю жизнь потом Федор по чужим людям промыкался. Хорошего, конечно, мало повидал — все больше попреки да побои. Оттого, наверно, и вырос нелюдимом. Шумных компаний сторонился, дружбу ни с кем не водил, даже пить предпочитал в одиночку. Зато уж пил Федька по-черному, как бы жалуясь кому на судьбу свою горькую. Семьей не обзавелся — водка ему единственной утешительницей была.

Умер Осьмухин как-то глупо — от простуды. В возрасте тридцати пяти лет.

Дело вот как было. Вез Федор лес на машине (он шофером в леспромхозе работал), а как стал через речку переправляться, увяз. Накануне сильный ливень прошел — брод размыло. Короче, остановился его самосвал посередине и ни туда, ни сюда. Битый час Федька по пояс в воде проболтался, пока проезжавший мимо «КамАЗ» не взял его на буксир. А погода на дворе ветреная, осенняя. В общем, вечером затемпературил парень. Однако к врачам обращаться не стал — он их сызмальства не любил, хлобыстнул стакан спирта и спать улегся. Думал: обойдется как-нибудь.

Не обошлось.

Все это с ним, как назло, в пятницу приключилось. В понедельник Федьки не хватились. Мало ли что — может, загулял малый; может, на выходные перебрал чуток, как уже не раз с ним бывало. Зашли к нему только в среду. Глядь — лежит наш Федька на кровати, руки на животе сложил, глазами в потолок и уж посинел весь. Вот такие дела.

Хоронили Осьмухина скромно, без всякой пышности. Оно и понятно: родственников у Федора в наличии не оказалось, а своих сбережений он, как выяснилось, не нажил. Громких речей над могилой тоже не говорили, да и что сказать-то. Ну, был такой парень, работал, план выполнял, а кто он и чем у него голова забита, этим как-то не интересовались. Получилось, прожил человек жизнь, а словно и не жил никогда.