Две жены для Святослава
Шрифт:
– Но ты думаешь… смолянскую невесту нам просить?
– А чего же нет? – Мистину никто не заподозрил бы в том, что он не знает себе цены и мало хочет. – У Святши уже лет пять как две невесты, обе княжьи дочери. На двух таких сразу жениться нельзя, каждая по роду своему сама должна быть княгиней. Значит, одна лишняя. И коли он берет древлянскую девушку, смолянская нам останется.
– И ты думаешь, она согласится? – Ута имела в виду вовсе не девушку, а Эльгу.
– Не сразу, но да. – Мистина кивнул. – Подумает и согласится. Все равно нужно смолянке другого жениха из наших, русских. А мы роду хорошего – довольно, чтобы смоляне не обижались, но не настолько, чтобы вздумали выдернуть скамью из-под Хакона. Вот ты говоришь, надо спешить, чтобы Олег другого зятя не нашел. Верно, но ведь и Станибор смолянский может себе другого зятя найти. Он ждет… сколько? Лет восемь?
– Точно. Эльга в том полюдье Браню понесла, а Бране семь лет – косичку плели.
– И сколько же теперь той девушке?
Ута задумалась и покачала головой:
– Я ее никогда не видела…
– Хорошо, если она не старше Олеговны. Боги, почему я не спросил у Хакона, когда он приезжал? Или хотя бы у смолян, когда ездили через нас… Йотуна мать! – Мистина стукнул себя кулаком по бедру. – Задумались бы пораньше! С тем обозом передали бы приказ везти невесту. А теперь заново снаряжать…
– Мы еще не договорились.
– Договоримся, – уверенно отрезал Мистина.
– Ты думаешь, она не побоится… Эльга…
Мистина пристально посмотрел на жену. Закут освещался фитильком на ларе, но они двадцать лет прожили бок о бок и понимали друг друга с полувзгляда.
Того, о чем он думал, Мистина не мог сказать вслух даже ночью, у себя дома, за плотно закрытой дверью. У покойного Ингвара остались два сына, а не один, как все думали. Из ныне живущих об этом знали трое: Эльга, Ута и Мистина. Вероятно, еще Асмунд, родной брат Уты, не мог не видеть, что сестрич похож не на того свояка, на какого должен быть похож, но не говорил об этом ни с кем. И сейчас Ута, глядя в глаза мужа, черные в полутьме, видела там много такого, что ее пугало. Нет, не ревности к тому, что раз или два случилось между нею и Ингваром двадцать лет назад, еще до его женитьбы на Эльге, а Мистины – на Уте. Для столь бесполезного чувства Мистина был слишком умен и расчетлив. Двадцать лет назад, предлагая побратиму Ингвара жениться на ее сестре, Эльга не скрыла, что Ута «тяжела». И взяла с Мистины клятву, что он ни в коем случае не попрекнет жену – не хотела, чтобы это обстоятельство вдруг выяснилось «внезапно» уже после свадьбы. Мистина согласился. Брак с племянницей Вещего, не уступающей родовитостью самой Эльге, – дорогой подарок, ради этого стоило кое-чем поступиться. К тому же он чувствовал некую вину перед побратимом.
Тогда, двадцать лет назад, Ингвар звался еще не великим и светлым князем русским, а всего лишь младшим братом княгини Малфриды, привезенным сюда как заложник от Ульва волховецкого. Тогда еще все могло повернуться по-иному: муж другой племянницы Вещего, столь же знатного происхождения, мог бы бороться с ним за это наследство на равных. Или почти на равных.
Но Мистина не довел дело до открытого раздора. И еще через два года почти своими руками возвел Ингвара на киевский стол. Его первенец Улеб был кровным сыном Ингвара и его возможным наследником. Но знание этого не мешало Мистине относиться к отроку как к собственному сыну. И желать для него всего, на что тот имел право. Особенно после гибели побратима, на которого Улеб с годами походил все больше и больше…
– Мы не должны… лишать его возможности, понимаешь? – тихо сказал Мистина. – Наш сын имеет право… на многое. Знатная жена поддержит его.
– В чем? – едва слышно шепнула Ута.
– Не знаю. Я не провидец. И я не знаю, чего захочет наш сын пять лет спустя… десять лет спустя… всегда ли он будет в дружбе со своим братом… Будут ли у Святши другие наследники. И мы сейчас, пока судьба не решена, должны сделать все возможное, чтобы помочь ему… в будущем… если понадобится.
– Ты думаешь… надо? – Ута колебалась, предвидя в этом куда больше тревог и опасностей, чем выгод.
– Такие предки, как у него, обязывают стремиться как можно выше. Не бойся, я не стану пинками гнать его к власти, если он не захочет. Но я не смогу взглянуть в глаза отцу и другим предкам в Валгалле, если не сделаю все, что сможет Улебу помочь… на их пути. Пусть даже он сам еще не знает, что ему это может пригодиться. Но он не упрекнет меня, что я знал и не сделал для него всего, что мог.
Ута промолчала, а значит, признала его правоту. Она была не честолюбива и вовсе не хотела, чтобы ее сын соперничал с сыном Эльги или еще как-то пытался добиться того, на что ему давало право происхождение от князей и конунгов. Мир в семье она ценила куда выше, чем власть и славу.
Но Мистина прав: как знать, чего захочет Улеб, если когда-нибудь узнает правду?
Прием волынян Эльга отложила. Чтобы не скучали и не обижались, всякий день кто-то из киевских бояр или воевод приглашал их к себе пировать, но от них не держали в тайне, по какой причине князь заставляет ждать. Первым их пригласил к себе воевода Мистина и охотно поведал, чем занята княгиня-мать: рядится с Олегом Предславичем о свадьбе детей. Свадьбе быть по осени, и к следующей Коляде будет в Киеве и молодая княгиня.
О намерении жениться Олегу объявил сам Святослав, но дальнейшее почти все решалось между Эльгой и Ярославой. Родом ляшская княжна, дочь Земомысла и смуглой болгарки Горяны, та уже сильно располнела, хотя родила тоже лишь двоих детей (и одного прямо сразу потеряла). Пять лет прожив в Деревляни, Ярослава по-прежнему говорила почти только на родном языке, так что Эльга едва ее понимала.
Обсудили постель и перины, сорочки и убрусы, сукно и полотно, сорочка и полсорочка разных мехов, и медведины на лавки, и шитые рушники, и свадебные дары молодой, и положенные обычаем плахты – повседневные и праздничные – и паволоки, и кожухи крытые, и узорочье, и лари, и посуду, и рубахи, свиты, шапки и пояса для будущего мужа, и количество поясов и рушников на подарки свадебным гостям. Посмотрели княжий двор, чтобы будущая теща знала, чего там есть в хозяйстве, а чего нет. Добра у невесты ожидалось не так уж много: не считая приданого самой Ярославы, Олег Предславич владел лишь третьей частью древлянской дани, на которую содержал свой двор в Овруче и небольшую дружину. Почти все хорошее платье, самые дорогие меха и украшения, которые предстояло привезти невесте Святослава, происходили из приданого ее матери: Ярослава не хотела, чтобы дочь в доме мужа стыдилась бедности, а ей самой в Овруче не много требовалось, чтобы затмить окрестных большух.
Вернувшись на Святую гору, женщины сели пить горячий перевар с душицей и мятой, со сладкими пирожками. Настроенная на мысли о содержании дома и хозяйстве, Ярослава все косилась по сторонам, хотя уже не раз здесь бывала: если не давался пир в гриднице, то племянника с женой как ближнюю родню Эльга принимала в жилой избе.
Было на что посмотреть: в княгинином жилище разве что закопченная кровля оставалась такой же, как во всех избах белого света. Бревенчатые стены почти скрывались под ткаными и вышитыми коврами и цветным греческим платьем, развешанным на колышках по стенам. Над столом вытянулись длинные полки, уставленные блюдами и чашами из белой глины, расписанными цветами, птицами, зверями. Сияли начищенные медные кувшины и блюда, на лавках лежали паволоки, а под ними – пушистые овчины, чтобы мягко сидеть. Принимая гостей, княгиня сидела на большой укладке с самым дорогим добром – резного дерева, украшенной узорными пластинами белой, чуть желтоватой кости, гладкой и блестящей, почти как стекло. Сверху лежали подушки полосатого шелка. Бывавшие здесь торговые гости клялись: на всем пути от Бьёрко до самого Царьграда нет другого столь же богатого дома. Красиво, будто в раю!
– А скажи-ка мне вот что, Земомысловна, – вдруг Эльга вернула к себе внимание гостьи. – Вы ведь не окрестили вашу дочь?
Ута, Предслава и Дивуша перестали жевать и уставились на Ярославу.
– Не, – помолчав, ответила та. – Мой муж не позволял.
– Ты хотела, но муж не позволяет? – повторила Предслава, больше для Эльги и других женщин, поскольку сама привыкла разговаривать с мачехой.
– Так.
Эльга взглянула на Предславу.
– Ее мать была христианка, – вполголоса подтвердила та. – Земомысл не разрешал ей крестить сыновей, но дочерей разрешил.