Две жертвы
Шрифт:
— Какъ жива? что-же это? Нтъ, такого не бываетъ? Гд же она?!
— Здсь, матушка, въ подземельи, въ темниц кромшной, вотъ уже сколько времени свта Божьяго не видитъ.
Ганнуся отшатнулась отъ страху, въ негодованіи.
— Лжешь ты, старая вдьма, издваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?
Дрожа всмъ тломъ, она кинулась прочь отъ злобной вдьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускаетъ.
— Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я теб ее, хоть и знаю, что тутъ моя погибель. Общался онъ, что коли я одно слово вымолвлю, тутъ-же велитъ меня запытать до смерти, и такъ сдлаетъ. Да что мн? не втерпежъ уже, да и умереть пора, такъ или иначе. Можетъ, за лютую смерть такую Господь грхи помилуетъ. Покажу я теб ее, проберемся мы къ ней, пожди только малость.
XII
Ганнуся машинально опять подошла къ скамейк, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясеніе и не могла ожидать новаго. Она полагала, что ей придется услышать въ этотъ вечеръ отъ Петровны многое. Приготовилась къ разсказамъ о всевозможныхъ преступленіяхъ, совершенныхъ и совершаемыхъ ея мужемъ, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
Жива! Но, вдь, это невозможно! А между тмъ старух нельзя не врить.
Бдная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимаетъ того, что говоритъ ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчасъ-же ухватилась за другую.
Ночь темна, какъ-то странно вокругъ, какъ-то необычно свтитъ луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсмъ не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вонъ какая живая, какая бодрая, какъ говоритъ, какъ въ темнот блестятъ глаза ея. Конечно, это сонъ и нтъ ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этихъ странныхъ деревьевъ, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нтъ, это не сонъ!
Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убдиться, что не спитъ, не грезитъ, что явь, самая дйствительная, самая неумолимая передъ нею. Но она все-же еще не сдавалась, она вглядывалась въ Петровну.
Да, она не шутитъ, она думаетъ сама, что говоритъ правду, но ей самой это только такъ представляется, она сошла съ ума, бдная старуха! Однако-же, вотъ, вдь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тмъ она тотчасъ-же доказала ужасную истину словъ своихъ!
— Петровна! — наконецъ, отчаяннымъ голосомъ крикнула Ганнуся: — такъ что-же это ты мн не разсказала всхъ этихъ ужасовъ, когда я пріхала? какъ могла ты это скрывать отъ меня?
Старуха задрожала и повалилась въ ноги передъ нею.
— Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину передъ тобою. Грхъ, тяжкій грхъ взяла на душу, и все дточекъ неповинныхъ жалючи и ее, графинюшку, жалючи! Вдь, онъ что мн сказалъ, я сдуру-то тогда въ ноги ему кинулась, молила его. А онъ мн въ отвтъ: «Нишкни, говоритъ, старая! коли слово единое отъ тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, — такъ, право, я, право, всхъ этихъ щенятъ передавлю». И вотъ, какъ передъ Истиннымъ, могъ онъ, могъ это сдлать!
— Господи! — простонала Ганнуся:- да за что-же мн все это? за что такъ надругались надо мною? за что погубили?
— Матушка, болзная моя, — шептала Петровна: — и меня-то ты истомила. Какъ пріхала ты тогда, думаю: какую онъ еще тамъ привезъ… и взглянуть-то на тебя не хотлось за графинюшку. А какъ глянула — вижу ты ровно дитя — добрая да ласковая, ко всмъ привтливая. Смхомъ заливаешься, дточекъ ласкаешь, на него такъ смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную пріхала. Такъ и упало мое сердце, сказать ничего не смю. Графиней, графиней тебя величаютъ, я то знаю, что графинюшка наша въ подвал за замками, ты… какая же ты графиня?! — ты полюбовница его, разбойника не графиня…
Ганнуся дико вскрикнула и онмла.
Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужасъ этихъ нежданныхъ открытій, на извстіе о томъ, что первая жена графа жива, до этого мгновенія Ганнуся все-же не думала объ этой ужасной правд.
— Нтъ, нтъ! — задыхаясь выговорила она, наконецъ, отчаянно протягивая руки и будто что-то отъ себя отстраняя:- нтъ, я все-же жена его, повнчанная, законная жена, насъ ві церкви внчали… я жена его!..
— Да отъ живой жены разв внчаютъ? — а коли обманно повнчаютъ, такъ все одно, что и не было этого внчанья, — тихо проговорила Петровна.
Ганнуся упала на скамью въ полномъ безсиліи. Теперь она уже ясно понимала, что у нея отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенокъ ея несчастный — незаконное дитя, безъ правъ, безъ имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ея была пуста — ни одной мысли! Тупое отчаяніе охватило ее, а сердце — то билось съ такой никогда неизвданной болью, то вдругъ замирало, будто совсмъ останавливаясь. Всю грудь ея жгло, какъ огнемъ, и въ то-же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
— Гд же она? Веди меня къ ней! Покажи мн ее… графиню! — прошептала, наконецъ, Ганнуся.
— За замками въ подвал бдная графинюшка, и не видитъ она свта Божьяго, не слышитъ она голоса человческаго. Молила я его, изверга, дозволить мн носить ей пищу, — долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его — дозволилъ, только клятву страшную взялъ съ меня, да наказалъ одному изъ своихъ разбойниковъ провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не даютъ побыть съ нею. Да что — вотъ ужъ теперича она, бдная, почитай что и не узнаетъ меня, и на человка почти непохожа стала — разума лишилась…
— Веди меня къ ней, я должна ее видть! — хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся:- веди меня къ ней! Пока сама не увижу, не поврю теб, не можетъ того быть, нтъ, она умерла, вс про то знаютъ!
— Вс про то знаютъ! А т, кто связанную ее, по рукамъ да по ногамъ, да съ платкомъ во рту, чтобы не кричала, понесли въ подвалъ-т-то, небось, знаютъ жива ли она или нтъ. А т, кто, прости Господи, въ гробъ-то вмсто покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, т тоже, небось, знаютъ, кого въ томъ гробу похоронили!