Двенадцать часов тьмы (Врата Анубиса - 2)
Шрифт:
В наступившей тишине неуверенные шаги в коридоре показались особенно громкими. Хорребин без особого интереса покосился на дверь - шаги отнюдь не напоминали прыгающую походку Ромени, однако глаза его тут же удивленно расширились: это оказался все же Ромени, хотя и не в обычных японских сандалиях - на нем были башмаки на высокой подошве.
Клоун окинул своих людей торжествующим взглядом и отвесил наигранно-почтительный поклон.
– Ах, ваша милость, - пропел он.
– Мы уж и не чаяли вас дождаться... Тут улыбка сошла с лица Хорребина, и он пригляделся повнимательнее: бледное как смерть лицо вошедшего исказилось от боли, из носа и ушей сочилась кровь.
– Вы... Хорребин?
– прохрипел человек.
–
Пока клоун силился понять, что же происходит, из угла калек и уродов послышалось старческое шамканье:
– Смысла нет уходить отсюда, зануда! Весь твой план мертв, как Рамзес! Зато я могу проводить тебя к человеку, который сорвал его, - и если тебе удастся изловить его и выжать из него все, это будет куда лучше, чем победа над Британией, ей-ей!
– Кое-кто из нищего отребья в углу уже оправился от замешательства и отреагировал на это заявление свистом и улюлюканьем.
– Керрингтон, - прошептал Хорребин, разъяренный и вообще уже ничего не понимающий.
– Убери отсюда эту тварь. Пожалуй, прибей его.
– Он нервно улыбнулся Романелли.
– Приношу вам свои извинения, сэр. Наши... демократические порядки порой...
Но Романелли почти с ужасом смотрел не на клоуна, а на бестелесного калеку.
– Молчать!
– прошипел он.
– Правильно, заткни ему пасть, Керрингтон, - кивнул Хорребин.
– Я говорю про тебя, клоун!
– взорвался Романелли.
– Убирайся отсюда, если не можешь помолчать. Ты, - обернулся он к Керрингтону, - стой где стоишь. Потом он заставил себя повернуться к калеке с изуродованным лицом.
– Подойди сюда!
Существо прошлепало по полу и остановилось перед ним.
– Ты - это он...
– удивленно произнес Романелли, - то самое ка, что Мастер сотворил восемь лет назад. Но... эта рана на лице, судя по ее виду, зажила десятки лет назад. И твой вес... ты на грани полного развоплощения. Как такое могло произойти с тобой за восемь лет? Нет, какие восемь лет, за время с нашего последнего разговора?
– Это все Врата, открытые Фике, - прошепелявило существо.
– Я прошел в одни и слишком долго шел обратно. Но давай лучше обсудим это в пути - человек, который знает все об этом, остановился в "Двухголовом лебеде" на Лед-лейн, и если ты отвезешь его в Каир для допроса с пристрастием, можно считать, время с 1802-го потеряно не зря.
– Существо замолчало, переводя дух, и обратило единственный глаз на Хорребина.
– Нам нужно шесть... нет, десять самых крепких и ловких твоих парней, достаточно толковых, чтобы схватить и связать большого человека, не убив его при этом и не повредив его бесценные мозги. Да, и еще пару экипажей со свежими лошадьми.
Толпа уже откровенно потешалась и злорадно хихикала. Хорребин предпринял отчаянную попытку взять власть в свои руки:
– Я не позволю приказывать какому-то там мешку с костями!
Романелли открыл рот, чтобы возразить, но уродливое существо на полу сделало ему знак молчать.
– Ты очень точно назвал то, что будет тебе приказывать, клоун, прошамкало оно.
– Впрочем, ты исполнял мою волю и раньше, хотя я уже плохо помню те вечера, когда мы вместе строили планы, покачиваясь бок о бок в подземной звоннице. Вот твое рождение я помню гораздо лучше. Я знал твоего отца, когда он пешком под стол ходил, и знал его в те времена, когда он был высоким предводителем этой воровской гильдии, но и после мы сиживали с ним порой за початой бутылкой вина - уже после того, как ты снова укоротил его рост.
– Существо говорило с таким воодушевлением, что выдуло изо рта пару зубов, и те медленно всплыли к потолку, словно пузырьки в масле.
– Тяжело, конечно, сидеть, слушая собственные дурацкие речи и зная при этом, что они ошибочны на все сто, в ожидании того, когда стрелка наконец пройдет круг. Но я все выдержал и дождался. Я один в мире знаю все с начала до конца. Я единственный, кто действительно имеет право приказывать.
– Делай, как он говорит, - буркнул доктор Романелли.
– Воистину так, - кивнуло существо.
– И когда ты изловишь его, я отправлюсь с тобой в Каир, и после того как Мастер разберется с ним, я убью то, что от него останется.
***
Переписав по памяти сопроводительное письмо в "Курьер", Дойль положил его на стопку рукописных листов, лежавших на столе рядом с мечом доктора Ромени. Странное дело, он даже не очень удивился, когда, написав первые несколько строк "Двенадцати Часов Тьмы", осознал, что, хотя его торопливый почерк почти не изменился, официальные письма, написанные левой рукой - наследие левши Беннера, - приобрели иной характер, причем знакомый - совершенно идентичный письмам Вильяма Эшблеса. Дописав же поэму до конца, он уже не сомневался в том, что, если слайд с этого листа наложить на слайд с оригинала, хранящегося в 1983 году в Британском музее, они совпадут вплоть до последней запятой и точки над "i".
"Оригинальная рукопись, - подумал он со смешанным чувством страха и неловкости.
– Вот эта стопка бумаг и есть оригинальная рукопись... просто они выглядят свежее, чем когда я в первый раз увидел их в 1976-м. Ха!
Интересно, с каким чувством смотрел бы я на них тогда, зная, что я сам сделал, вернее сделаю, вот эти закорючки пером? Интересно только, где, когда и как на первых страницах окажутся жирные следы, на которые я обратил внимание тогда, в музее?"
Внезапная мысль потрясла его. "Боже мой, - подумал он, - но если я останусь здесь и проживу свою жизнь как Эшблес - к чему пока что все идет, значит, стихотворения Эшблеса не писал никто! Я перепишу их по памяти, прочитав в свое время в собрании сочинений 1932 года издания, и мои экземпляры перепечатают в журналах, откуда их надергают для собрания 1932 года! Получается замкнутый круг! Я... выходит, я и отправитель, и адресат в одном лице".
Он отогнал эти мысли, от которых начинала кружиться голова, встал и подошел к окну. Отдернув занавеску, он выглянул во двор, забитый почтовыми и пассажирскими дилижансами. "Интересно, где сейчас Байрон?
– подумал он.
– За это время можно было купить сколько угодно кларета. Мне не помешала бы пара стаканчиков - может, тогда я смогу заставить себя обдумать несколько вопросов... например, что станет с ка Байрона - скорее всего ему положено исчезнуть, поскольку мне не известно никаких исторических свидетельств его существования. Впрочем, утром он говорил, что собирается завтра навестить старых друзей. Как он тогда исчезнет? Стареют ли ка? Или умирают?"
Он вновь задернул занавеску, и почти сразу же в дверь постучали.
– Кто там?
– осторожно спросил он, подходя к двери.
– Байрон, с напитками, - послышался оживленный голос.
– А вы кого ждали?
Дойль отодвинул щеколду и впустил его в номер.
– Далеко же вы ходили за этим.
– Пришлось дойти до Чипсайда, - кивнул Байрон, водружая на стол сверток в промасленной бумаге, - зато результат налицо.
– Он сорвал бумагу.
– Вуаля! Горячая баранина, салат с лобстерами и бутыль - как клятвенно убеждал торговец - бордо...
– Его лицо застыло, вытянувшись.
– Стаканы! У нас же нет ни одного стакана.
– Нет даже черепа, чтобы пить из него, - согласился Дойль.
Байрон ухмыльнулся.
– Вы читали мои "Часы Досуга"!
– Неоднократно, - искренне признался Дойль.
– Будь я проклят! Ладно, никто не мешает нам пить из горла по очереди.
Байрон огляделся по сторонам и заметил стопку бумаги на столе.
– Ага!
– вскричал он.
– Поэзия? Ваша, признайтесь?
Дойль улыбнулся и неодобрительно пожал плечами:
– А чья же еще...
– Можно?..