Двенадцать несогласных
Шрифт:
Виса вышел из дома спокойно. Медленно, как будто просто на работу, потому что не надо пугать жену. Но оказавшись на улице, он сразу побежал, потому что нельзя медлить, когда в городе стреляют из автомата Калашникова. Он бежал в гараж. У каждого кавказца где-нибудь в доме или в гараже спрятано оружие. Потому-то боевики или ради грабежа притворяющиеся боевиками федеральные солдаты и нападают на Кавказе на одиноких русских учительниц, что в аварском, в ингушском, в осетинском доме их встретит мужчина с оружием, а в доме русской учительницы их встретит учительница. У Висы оружие – многозарядный карабин «Сайга», младший брат калашниковского автомата – хранилось в гараже.
Виса довольно долго возился. Сначала надо было вытащить
Наконец он выехал. Он ехал к Бесланскому управлению внутренних дел, думая, что напали на УВД, как в Назрани. Он проехал мимо интернет-клуба, которым заведовал, проехал еще метров двести и на пороге районной администрации увидел знакомого.
– Эй, послушай, где стреляют? – закричал Виссарион, останавливаясь и опуская пассажирское стекло.
– Послушай, в школе стреляют, – отвечал знакомый, качая головой и разводя руками так, что понятно было: стрельба в школе не укладывалась у него в голове.
На самом деле это не укладывалось в голове и у Виссариона тоже. Когда два джигита в горах стреляют друг в друга ради древней вражды – это, конечно, дикость, которую не любил Виссарион, считающий осетин современными людьми и европейцами. Но так бывает. Когда серьезные мужчины стреляют друг в друга ради нефти или ради контроля над водочным рынком – это дикость, конечно, но так бывает. А вот чтобы мужчины стреляли в детей – так не должно быть. И чтобы дети стояли между мужчинами, стреляющими друг в друга, – так тоже быть не должно.
Виссарион поравнялся с переулком, ведущим к 1-й бесланской школе. Там была мясная лавка, в этом переулке. Указатель, прибитый на углу, обретал теперь страшный смысл. На указателе было написано: «Свежее мясо». Виссарион бросил машину. Тут стоял милицейский кордон, машины не пропускали. Мимо милиционеров и с карабином в руке Виса пробежал к одной из пятиэтажек, стоявших вокруг школы. Хотел было выглянуть за угол, но прижавшийся там к стене полковник милиции сказал ему:
– Парень, не суйся, там простреливается.
И Виса обежал пятиэтажку с другой стороны, где дорожка была укрыта кустами и деревьями. Теперь от школы его отделяли только пустырь, гаражи и трансформаторная будка. Но все равно нельзя было рассмотреть, что творится в школе. За трансформаторной будкой на корточках, прислонившись спинами к стене, сидели несколько милиционеров.
– На крыше есть кто-нибудь наши? – крикнул Виссарион милиционерам.
– Нет никого. Зачем на крыше? – отвечал один из милиционеров.
– Э-э-э! – Виса махнул рукой. – Высоты надо занимать, разве не знаете? Двое за мной!
И решительно побежал в подъезд. Двое милиционеров побежали за ним, потому что он очень решительно сказал, что надо занимать высоты, и потому что он был первым пока человеком у них в милиции, который хоть немного понимал, что делать, когда террористы захватили школу. Они бежали по лестнице, и к четвертому этажу Виса почувствовал, что задыхается. У него была астма, полученная еще на водочном заводе от аллергии на мучную пыль. Кое-как он протащил себя еще до пятого этажа, а там сел на пол, и если бы не сел, то потерял бы сознание. Открылась дверь в одну из квартир. Вышла женщина. Вынесла Виссариону стакан воды. Ему стало лучше, он вспомнил, что оставил в машине запасной рожок с патронами, и послал одного из милиционеров в машину за рожком. А второго милиционера спросил:
– У вас-то патронов достаточно?
– По десять штук в рожке, – улыбнулся молоденький сержант.
– То есть ты
Тем временем второй безоружный воин принес ему патроны, которые годились только на то, чтобы пугать террористов, привезших с собою боеприпасов целый грузовик.
Никто не учил Виссариона тактике уличной войны. В армии его научили, что если ты с Кавказа и попадаешь в казарму, где, кроме тебя, кавказцев нет, то в первую же ночь старослужащие поднимут тебя и станут бить, чтобы сломать твою волю. И надо сражаться. Ты щуплый юноша, их трое, но надо сражаться отчаянно, если не хочешь целый год чистить собственной зубной щеткой туалет, бриться вафельным полотенцем и гонять дедам на потеху носом по полу спичечный коробок. Они будут сбивать тебя с ног тяжелыми ударами, но надо вставать снова и снова и сражаться, пока с дальней койки не подымется огромный мордвин Ванька и не скажет добродушным басом: «Ну, хватит! Видите, он не сдастся! – и, наклонившись над тобой, наконец-то позволившим себе лежать с разбитой рожей на полу, похлопает тебя по плечу. – Вставай, парень, они больше не будут. Ты молодец, хорошо держался». И с этого начнется настоящая солдатская дружба.
Этому его научили в армии. А что надо занимать высоты, это он не помнил, откуда знал.
В армии его научили, что если ты отстоял свое право не подвергаться издевательствам старослужащих, то это не значит, что тебя не будят после отбоя. К тебе подходит старший сержант, будит тебя потихоньку и шепчет:
– Мы сейчас молодежь учить будем, вставай, посиди у нас в каптерке, попей чайку, а то, ты ж понимаешь, авторитет наш подорвешь.
И ты встаешь и идешь в каптерку, и пьешь чай, потому что в твоих силах отстоять собственное достоинство, если ты готов умереть, но ты не в силах отстоять достоинство всех молодых солдат взвода, если они хотят жить. Ты пьешь чай в каптерке и слышишь, как салаги, разбуженные среди ночи, выполняют унизительные команды «Лечь! Встать! Лечь! Встать!», смысл каковых команд именно в их унизительности.
Только под конец службы, когда ты становишься командиром отделения, ты решаешь устроить жизнь по справедливости. Ты говоришь своим старослужащим, чтобы не гоняли молодежь по ночам. А молодым солдатам ты говоришь, чтобы обращались к тебе, если подвергаются издевательствам. И в казарме у тебя воцаряется покой и жизнь по уставу. И ты спокойно спишь. И не знаешь, что каждую ночь старослужащие будят салаг шепотом:
– Боец, встал и вышел. Тихо, как мышь, боец. Если старшина услышит, хана тебе, боец, понял?
И они встают и выходят в трусах на плац. И там покорно выполняют унизительные команды «Лечь! Встать!». И на плацу лужи. А ты себе спишь спокойно и думаешь, что устроил порядок и соблюдение устава. И про то, как было на самом деле, тебе рассказывают только в автобусе по дороге домой.
Этому Виссарион научился в армии. А что делать, когда враг с оружием в руках приходит к тебе в город, в армии не учили.
В армии Виссарион узнал, что если ты хороший солдат и не забит старослужащими, то тебя вызовет замполит и велит стучать на товарищей: как они варят чай после отбоя, как бегают в самоволку. И если ты откажешься, то в последний день службы все ваше отделение выстроят на плацу и вместе с приказом о демобилизации зачтут приказ о твоем разжаловании в рядовые. И, улыбаясь, замполит скажет тебе, что если не спорешь прямо сейчас сержантские погоны, то домой не поедешь. А автобус вот он, стоит за воротами. И ты спарываешь погоны и едешь домой в парадной форме с надраенными пуговицами, но с торчащими на плечах пучками ниток. И дома отец расстраивается, говорит: «Ты же писал, что сержант?» И в характеристике у тебя написано «недисциплинирован». И отец говорит: «Я думал, ты придешь сержантом и с хорошей характеристикой. Хотел устроить тебя в КГБ. Э-э-э! Живи как знаешь, воин».