Двенадцать обручей
Шрифт:
Словом, он каким-то чудом справился с замком-молнией на куртке, а потом еще и со всеми тремя дверными замками, и выпустил самого себя навстречу дороге, по которой уже однажды ходил. До полной темноты оставался почти час — время, достаточное, чтобы спуститься с полонины и пройти через лес.
— Как хотите! — воскликнула Рома Вороныч, хватая и себе первую попавшуюся куртку с вешалки и выскакивая вдогонку. Хоть бы и так, думала она, хоть бы и так, и побежала следом по тому же склону вниз, а оно все отзывалось в ней настырным новоиспеченным тюркизмом: хотьбыитак, хотьбыитак, хотьбыитак…
— Я шота не понял! — обиделся Артур Пепа, которого наконец развезло. — Водка кончилась, жена ушла, чо делать будем?
И решил немного поспать — пока те двое принесут выигранную им бутылку.
8
Но стоило лишь Артуру Пепе смежить очи, как он снова проснулся. Что это было — внутренняя тревога, вызов из потусторонних глубин, сигнал к началу тахикардийской[91] атаки? Или это пришло извне — из-за дверей, из коридора, из прощупываемого пространства ночи? Стояла ведь ночь, а Артур Пепа сидел одетым на кровати в полной
Там тоже не горело электричество — кто-то весьма экономно выключил на ночь все лампы. Зато сиял месяц. «Ну конечно, полнолуние», — вспомнил Артур Пепа и в отдаленной перспективе коридора увидел стрельчатое готическое окно, из которого и лилась густыми потоками бледно-мучнистая субстанция. А навстречу ей, навстречу этому готическому удлиненному окну вдоль коридора двигался режиссер Ярчик Волшебник с бетакамовской видеокамерой на плече. Он ступал размеренно, словно по снегу, высоко поднимая и тяжело переставляя ноги. При этом камера беспрерывно работала — Артур Пепа мог судить об этом по ее красному глазку, скакавшему по коридору, будто снайперский «зайчик», выхватывая на мгновенье из лунного тумана отдельные предметы: разнообразные вазы, тумбы и почему-то огнетушители, которых тут раньше не было. Артуру даже почудилось равномерное шелестение пленки в кассете, хотя между ним и Волшебником пролегало расстояние в добрую сотню шагов. Иногда, впрочем, казалось, будто это красное око проблескивает не из камеры, а из кудлатого затылка Волшебника. «Ага, симметрия», — решил Пепа и, двигаясь по коридору мягкими прыжками от стены к стене и время от времени пережидая за всяческими восковыми фигурами, пустился следом. Ему и самому была несколько удивительна собственная безупречная ловкость, но, увидев у себя на ногах белые балетные тапочки, он все понял.
В конце коридора, слева, была лестница — туда-то и свернул режиссер. Покрыв все расстояние в три невесомых прыжка, Пепа успел заметить внизу тот самый красный отблеск, значит, Волшебник пошел по ступеням вниз. Тем более что настенная стрелка перед лестницей указывала в том же направлении, а буквы над нею — на этот раз светящаяся бегущая строка — сообщали о НАРОДНОМ ГУЛЯНИИ. Артур Пепа бросился стремглав за режиссером, на пятом или же шестом марше он снова увидел его большую напряженную спину — всего лишь несколькими ступеньками ниже — и хотел из осторожности притормозить, но мощная воздушная волна потащила его далее вперед, поэтому, чуть ли не наступая Волшебнику на пятки, он врезался в толпу шумных и пестрых людей, спрятаться от которых не было никакой возможности. Помещение оказалось чем-то вроде свадебного тента, где одновременно могли поместиться сотни две гостей (примерно столько их и было) — с длинными рядами столов и скамей и тоже деревянным возвышением для танцев. Празднество, похоже, длилось уже не первый час, гам и крик стояли просто безумные, облака табачного дыма и алкогольно-гастрономические испарения превратили воздух в жутко густую и липкую массу, поэтому даже не склонному к моральным императивам Пепе подумалось, что как-то оно нехорошо так шумно пировать на Страстной неделе. Хуже было то, что среди всей этой кутерьмы он совершенно упустил из виду режиссера, тот просто куда-то пропал вместе со своей видеокамерой, хотя обычно такие ребята любят потусоваться на дурняк на всяких народных гулянках, что-то там как бы снимая для грядущих поколений. Но о том, чтобы разыскивать Волшебника, уже и речи не было.
Потому что сам Пепа вдруг очутился в центре стремительного, головокружительного круга: его составляли худощавые старухи с длиннющими курящимися трубками в зубах (а лучше сказать, во ртах, ибо зубы у них за последние сто лет напрочь истерлись), и они, нещадно топоча, плечом к плечу танцевали свой особенный аркан женский. И каждая из них — а было их, пожалуй, двенадцать — по-своему дерзко гримасничала и подмигивала нежданно пойманному чужаку, а поскольку все они пребывали в безустанном верчении и завывании, Артур Пепа никоим образом не мог обратиться к какой-либо из них за необходимыми разъяснениями. Во-первых, интересовало его, почему это бабье танцует сугубо мужской танец. Во-вторых, какого в сраке хрена они кружатся именно вокруг него — им что, своих беззубых полюбовничков не хватает? В-третьих, когда все это кончится. Ибо Артур Пепа как-то слыхал на собрании молодых литераторов, что существует такой магический аркан, который танцуют и семь, и восемь, и двенадцать часов подряд — выдерживают его только самые сильные — те, у кого вместо крови огонь или просто майтвердейшая жила. Однако тут ни о каких жилах вопрос не стоял — оставалось притопывать и самому подергивать плечами и глуповато улыбаться, делая вид, что все это ему здорово нравится, ибо он такей до данцу бестрый щьо йой. Деревянный настил к тому же был уже так гладко отшлифован неисчислимыми усилиями прежних танцоров, что Артуровы ноги, теперь в блестящих кожаных капчурех[92], так и разъезжались подло во все стороны, где уж там было недоумевать, как это ему до сих пор удается не загреметь на задницу посреди всей этой толчеи.
А удавалось это ему благодаря тому, что то и дело какая-нибудь из бабулек выскакивала из хоровода и подхватывала его за плечи — тогда с нею следовало поскакать, и Артур Пепа всякий раз удивлялся, как они легки, вертлявы и как вообще хорошо с ними танцуется, невзирая на то, что морщины так и ели их поедом, и вблизи это видно было особенно отчетливо; их кожа напоминала сшитые вместе куски потускневших карт, к тому же рельефных. «Йой, Артурчик наш, — сказала одна из них ему на ухо, — жаль тебя, молодец сладенький, что вдовицу взял, не одна бы девка за такого прекрасного танцора пошла, а ты белый свет себе закрыл, бедолага». И не успел Артур
Да, куда правду денешь — магический танец уже давно сделался непристойно-бесстыдным, арканные мотивы переходили в коломыйки, а те своим чередом — в какое-то размеренно-страстное карпатенска, и в предчувствии чего-то вообще голимого Артур представил себе баню в райцентре с облупленным кафелем в несмываемых желтоватых потеках, мокриц и пауков на стенах, ржавые краны с перекошенными вентилями, забитые волосами и ватой стоки в потрескавшихся ваннах (чего только стоила эта смесь запахов — дуста, хозяйственного и дегтярного мыла!) — а там и суетливую шайку раздетых ведьм с обвисшими сиськами и задницами, и эта пакля армейских мочалок у них между ног, и как они, толкаясь локтями, напролом валят к нему. Вот потому-то он догадался в последний миг взвинтиться штопором, вырваться из объятий очередной партнерши, намереваясь как-то вышмыгнуть в сторону незаметно, но тут же и был наказан: скользкие, как на сперме, его подошвы разъехались до критических пределов — и Пепа все-таки загремел на задницу, увидев высоко над собою собственные задранные ноги. Что ж, подумалось ему, тут-то они меня и изнасилуют.
Однако вместо кольца победно оскаленных печено-яблочных физий, которые должны были бы в ту же минуту возникнуть над ним, угрожающе склоняясь, дымя трубками и радостно причмокивая синими губами, он увидел, как расступился брезентовый свод и распахнулось небо наверху, а главное — увидел, что лежит под деревом, и, даже если бы не слышал сипловато-охрипшего от неисчислимых свадеб пучеглазого цымбалиста («злизло дивче на черешню ягидоньки рваты»), все равно бы знал, что это черешня: так много красного среди зеленого бывает только на черешнях и только в июне. Черешня росла до самого неба, она заполонила собою весь простор над Пепой, всеми своими чуткими ответвлениями расходясь в окружающую необозримость, поэтому даже в таком виде представляла бы собой одно из немногочисленных в бестолковой Пепиной жизни явлений совершенства. Но этого оказалось совершенно недостаточно для авторов новейшего видеоклипа: воплощая анонсированную пучеглазым цымбалистом картину, они расположили на черешне какую-то гибкую, длинноногую девушку («а я знызу помагаю та й став пидглидат» — разрывался цымбалюга всеми своими растраченными голосовыми связками). Девушка то замирала на развилинах, широко расставив ноги, то перелезала с ветки на ветку, вся измазанная черешневым соком, и чудо, которое мог видеть снизу Пепа («й сюда глянув, й туда глянув — аж свит закрутывсы»), понуждало его чуть ли не умирать от восторга («люды добри, та в черешны Рай Божий втворывсы» — вовремя нашел единственно возможные для его состояния слова братишка музыкант). Нет, Пепа не мог видеть ее лица, но ему достаточно было и этих упругих, до неба ног и веселой улыбки в месте, где они срастались. «Ты кто?» — спросил у неба Артур Пепа, ибо ничего умнее спросить не сумел. «Я тут черешни ем», — ответила девушка голосом его падчерицы Коломеи и сыпанула в него пригоршню налитых соком ягод. Неспособный пошевелиться Пепа попытался ловить их ртом, но ничего из того не вышло. Ягоды падали ему на лицо, их делалось все больше, пошел мягкий черешневый дождь, под которым Пепа готов был лежать бесконечно долго, если б не…
— Ты сильно храпишь, — сказала пани Рома, тронув его плечо. — Ты всегда храпишь, когда засыпаешь на спине.
Она уже была в своей фланелевой пуленепробиваемой пижаме и как раз собиралась лечь рядом, на неизведанную Пепой часть постели.
— Ага, так вы пришли? — уразумел ее муж обстоятельство времени и места. — Бутылка есть?
— Никакой бутылки, спи, — отрезала Рома, ибо меньше всего ей хотелось рассказывать этому дурню, как тот дурень открыл на нее пасть посреди леса и как она, обиженная, пошла от него назад, пускай теперь блудит хоть до утра по бедным селам, кто там ему среди ночи хоть что продаст.
Но Дурень Первый на диво смирно принял эту весть: обрадовавшись случаю, он заторопился к известному только ему и нам дереву, порывисто перелистывая все промежуточные страницы меж явью и сном (коридор, лестничная коробка, что дальше?), но так и не отыскал необходимой ему главы.
Зато попал в хвост какой-то краеведческой экскурсии, состоявшей из нескольких десятков людей, большей частью Пепе не знакомых. Они заполнили весь вестибюль, группируясь около стендов со всяческими древними фотками, кременевыми пистолями, шляпами, с разных сторон рассматривая ткацкие станки, прялки и макеты доменных печей. Пепа уже давно хотел спросить кого-нибудь из них: «А где тут черешня, дерево такое?» — но все не решался: что-то, видимо, удерживало его — то ли плохая акустика помещения, где звуки словно вязли в пустоте, теряя всякую выразительность, то ли опять это лунное размытое освещение, которого и тут хватало («Мы ведь на Луне!» — догадался Пепа). Не теряя надежды на возможный шанс, Пепа вынужденно двигался следом за всеми, попутно узнавая из экспозиции всевозможные ранее плохо известные ему подробности, касающиеся истории карпатского лесосплава, особенностей местного овцеводства, гончарства и янычарства, о дако-фракийских корнях в названиях большинства здешних оронимов («Дзын-н-н-дзул» — смачно промолвил Пепа одно из таких названий), о методах, с помощью которых преследовали мольфаров и ведьм польско-иезуитские клерикалы и советско-большевистские карательные органы, о связанных с этим демографических, межконфессиональных и гигиенических неурядицах; напоследок Пепа узнал, что буковые орешки славятся особенным влиянием на животные и людские организмы, близким к наркотическому. В целом было интересно.