Двенадцать обручей
Шрифт:
Вот и на этот раз, когда ему навстречу выскочили из своих черных руин с десяток вопящих цыганских недоносков, им же, кстати, этим вечером и напророченных, он не стал разворачиваться и бежать назад: сколько бы ни бежал, а эти догонят и забьют, как уже забили того австрийца — берег длинный, Речку не перебежать. Нет, Ярчик Волшебник пошел прямо на них, на их щенячий лай (gimme, gimme some money, sir, gimme some candy, some cigarette, gimme your palm, your soul, your body!), и с разбега протаранил их порядки (отделавшись при этом некоторыми потерями: бутерброд номер три и бутерброд номер шесть, черт побери!), они рассыпались во все стороны, а уж тогда-то он наддал ходу, хоть цыганва и не слишком гналась за ним, но это нам здесь и сейчас известно, а у его страха глаза были такие огромные, что он только хватал ртом воздух (впереди запрыгал мост) и не оглядывался; цыганчата, правда, немного посвистали ему вслед, но тем и закончилось, ибо как раз тогда старший среди них и самый высокий заметил то, что уже успел увидеть Ярчик: Цумбруннена в Речке.
Только перебежав через
Как раз тогда и возник первый и очевидно единственный на всю сеть региональных дорог автомобиль. Он выскочил из грома и снега, а точнее из-за Ярчиковой спины, и съехал на обочину, визгливо тормозя и чуть ли при этом не сбивая ходока. Авто лязгало музыкой, и в нем сидело полно лысых (реально только четверо, но такие пьяные, что казались по меньшей мере втрое многочисленней). Очутившись на заднем сиденье, аккурат между двумя самыми опухшими и хрипатыми из них, Ярчик Волшебник впервые не пожалел, что не покусился в пансионате на одну из видеокамер (чуйка, снова чуйка, хвалил себя мысленно). Все лысые, включая водителя, передавали из рук в руки початую бутылку и, продираясь голосами сквозь шумовую завесу магнитофона (ветер с моря дул, ветер с моря дул, ветер с моря дул), взялись его расспрашивать, кто такой и куда; авто резко рвануло с места и через минуту превратилось в тряский лунапарковый аттракцион, для дополнительного эффекта вброшенный в снеговой хаос и всякий миг готовый врезаться или перевернуться куда-нибудь к хренам собачьим. Особенно если водитель только с третьей попытки выговаривает слово парабеллум. Послушав ответ-легенду Ярчика про заблудившегося на самом дне снегового безумия идиота-грибника (гогот и улюлюканье могли запростяк развалить эту кнайпу на колесах изнутри), задние все же дали ему глотнуть из бутылки и, выдыхая в него слева и справа все, что накопилось в их нутрах за двое-трое суток беспробудного пьянства с курением, пообещали довезти хоть до пекла. «А ты сам чертопольский?» — прозвучал при том вопрос, от которого Волшебник по-хитрому отвертелся: «Я там кой-кого знаю». И так они мчались дальше, а из магнитофона лезла их бандюковская попса (и Шуфик, и не валяй дурака, и как упаительны, и любэ), и так продолжалось до бесконечности долго: взрывоопасный лимузин в четырех непробиваемых стенах снежной белизны, отчаянные торможения на поворотах, перегар, сидение на полузаднице между двумя расползшимися отморозками, неудобно формулируемые вопросы, заносы, буксования, истерика мотора, наигранно глуповатые ответы, анекдоты, хохот — пока в конце концов не успокоилось все, а главное, буря. И тогда Волшебник начал испуганно думать о приближении момента расплаты, и как при этом ему придется вытаскивать всю ту толстую гонорарную пачку из кармана номер один, ведь сквозь свои сощуренные глазные щели они обязательно засекут тот набитый баксами толстый конверт; а впрочем, нет способа отвести прочь от себя всякую беду лучшего, чем своевременно о ней подумать и — главное — во всех мельчайших деталях себе вообразить; выходит, ему и тут повезло: ценой двух бородатых анекдотов про чукчу и молдавана, большей банки с пивом и — наконец — чертопольских номеров Лили и Марлены (режиссер, классные телки во как нужны — бабла подвалило немеряно, а трахаться не с кем!) он был счастливо отпущен на свободу бля, свабоду бля, свабоду — и в десять вечера уже стоял перед главным входом чертопольского жеде-центрального.
Еще через два часа, прилипая так и не просохшей спиной к немилосердно жесткой полке, один-одинешенек в купейном вагоне очень неспешного и единственного поезда, он сказал себе: «Поехали». А сойдя утром на сероватый перрон, продолжил мысль и тут-таки ее завершил: «Львов».
Они еще успели вытянуть тело из Речки (ледяная вода переливалась за голенища резиновых сапог) и положить его лицом вверх на берегу, у самого леса. С другого — запрещенного — берега его можно было увидеть совершенно отчетливо, и если б кто-то там проходил, он обязательно
Однажды это должно было случиться. Об этом рассказывали испокон веков: однажды воды Речки принесут большую дунайскую рыбу. Никто из них не понимал, как это на самом деле может случиться. Ведь воды Речки не могут потечь назад и воды Дуная тоже. Таким образом, суть пророчества оставалась неясной, с годами они даже понемногу переставали в него верить, все более сомневаясь в правдивости предания.
Но вот это случилось — дунайская рыба оказалась человеком, иноземцем, еще недавно прогуливавшимся тут по берегу, вязко ступая по траве в своих дорогих и массивных башмаках. И единственное, что они могли для него сделать — это вытянуть из воды на берег его мертвое рыбье тело с наполненными водою легкими, тремя переломами костей и смертельной травмой головы. Пусть другие теперь найдут его и пусть им занимаются — завтра. Может быть, тот мохнатый фраер, убегавший вдоль берега и растворившийся в перспективе шоссейки за мостом? Может быть, уже через несколько часов он приведет сюда целую толпу ментов и начнется то, о чем говорилось в пророчестве?
Ибо в нем говорилось, что, как только воды Речки принесут большую дунайскую рыбу, отсюда нужно уходить. Это знак, что все изменилось и время переваливает в новое измерение.
Им удалась последняя в этой стране снежная буря и, подобрав там и сям самые необходимые пожитки, они пустились через лес, в который никогда до того не входили. Тем не менее шли они совершенно уверенно: чтобы знать лес, не обязательно в нем бывать. Они продвигались вверх растянутой среди деревьев молчаливой цепочкой из семи-восьми человек — не считая малолетних, а также короля. Метель накрыла их своим белым колпаком, атмосферные разряды высвечивали фрагменты пути, все на свете пограничные посты были засыпаны с головой, солдаты и их собаки попрятались в случайных укрытиях, впереди был хребет, ветер и двухчасовое восхождение к трансильванской стороне, где притаилось в ожидании иное будущее.
10
О чем, войдя в лес, могли говорить два человека, прожившие вместе двенадцать лет? Известное дело, они молчали.
Лес накрыл их с головами своим предвечерним сумраком. Перейдя его границу, они сделались неспешнее и внимательнее. Так, во всяком случае, каждый из них подумал: неспешнее, внимательнее. Сломанные ветки, боковой лаз в зарослях, прорезанная вдоль ствола стрела, а также развернутый поперек дороги брошенный прицеп — что угодно могло оказаться намеком для бдительных и указывать на возможную лежку исчезнувшего Карла-Йозефа. Но ничто не намекало и не указывало!
Потому-то что Рома, что Артур прочесывали свой весенний предвечерний лес молча, иногда только одна останавливалась и сдавленно изрекала «слышишь?», на что второй тоже останавливался и говорил в ответ «что?» Но первая тогда снова ступала со словами «ничего, показалось». В целом это могло походить на какую-то совершенно дурацкую игру для недоразвитых подростков, правда, со своим, глубоко скрытым мистическим смыслом: слышишь? — нет, а что? — ничего, показалось… И так много-много раз.
Однако лес, а точнее переполненная символами и намеками девственная чаща, был лишь поводом для их куда более долгого молчанья. Поскольку на самом деле за этим стояли усталость, разочарование и время. Человеческая жизнь вообще позорно печальная штука. Кто-то сказал бы, что она слишком длинна, что в действительности это несколько разных жизней в единой цепочке, но при этом каждая последующая из них выглядит все бездарнее и никчемнее. Ну к чему им, Роме и Артуру, понадобилось быть вместе целых двенадцать лет? Ну почему бы им обоим не умереть еще где-то примерно на середине этого пути, когда они по семь раз на день перезванивались друг с другом, лишь только бы услыхать голос (или, куда правду денешь, по семь раз на день любились, вот так они друг друга вечно хотели)?
А теперь каждый из них только то и делал, что составлял мысленно свой собственный перечень претензий к партнеру. Интересно получается: их встречные претензии, хоть никогда и не были высказаны вслух, складывались в определенную симметричную структуру. И только нам с вами дано оценить всю ее симметричность.
Например, значительная часть претензий Ромы к Артуру сводилась к его стремительно прогрессирующим физическим недостаткам, о которых раньше она даже не догадывалась и которые, однако, не могли не выползти за столько лет совместного существования на общей жилплощади. Так, наступил какой-то из годов, когда он начал храпеть, потом у него из зубов повыпали пломбы, его ноздри и уши заросли волосами, а лентяй пенис превратился в совершенно самостоятельное и весьма капризное существо, часто действовавшее вопреки его воле (или с равным успехом никак не действовавшее). Этот перечень можно было бы расширить и до таких проявлений его окончательного окозления, как привычка бесконечно долго высиживать на очке (а это шуршание газетой, Господи ж ты мой милый!) или, скажем, заваливаться в постель с немытыми зубами после многочасовой пьянки, курения и грязных пересудов. Более всего на свете Роме Вороныч было жаль того мальчика (а двадцатипятилетний Артур, однажды попавшийся ей на выставке цветных литографий, был для нее именно мальчиком, пажем, корабельным юнгой и юннатом одновременно) — так вот, он, тот мальчик, постепенно и бесследно исчез, оставив вместо себя мужика, невнимательного, а порой брутального. И это было ужасно.