Двенадцать обручей
Шрифт:
— Ничего удивительного, что здесь всякое такое случается, — повела плечами от первого озноба Рома.
— Это ты про австрийца? — обернулся он к ней лицом.
Рома подумала, что теперь уж должна рассказать ему обо всем — как было. Иначе они загнутся в этом металлическом мешке — ну хотя бы от холода.
— Знаешь, там около того шлагбаума… — начала она.
Но в небе грохнуло так, что ей пришлось начинать сначала. Артур повернулся к ней не только лицом, но и всем своим телом.
— Около того шлагбаума, — в третий раз начала она и дальше выпалила все одним залпом: — ты еще обратил внимание, что он поломан — ночью я догнала его, потому
Она долго прикуривала от его зажигалки, потом затянулась раз, второй и закашлялась. Артур деликатно забрал у нее сигарету и стал курить сам.
— Ну вот, — заторопилась она, — тогда он стал ко мне цепляться, всюду руками лезть, я сопротивлялась как могла, но он всем телом навалился, чуть не раздевал и так припер к тому шлагбауму, но я из последних сил упиралась, и тогда мы его поломали…
— Кого? — спросил Артур, сверкнув огоньком сигареты.
Вопреки окружающей темноте, он почувствовал, как у него — вне связи с нею — темнеет в глазах и до истомы хочется тут и сейчас стиснуть ее или хотя бы впиться губами в губы.
— Да нет, не то, что ты подумал, — поясняла Рома, — нет, тот шлагбаум, вот почему он сломан, потому что он на меня наваливался, а я упиралась, потом он полез рукой мне между ног…
Артур застонал, потроша в воздухе наполовину недокуренную прилуцкую. Тьма в глазах сгустилась гуще всех теменей на свете.
— …потому что он хотел меня… ну ты понимаешь… прямо на том шлагбауме, а я не давалась, и тогда мы сломали шлагбаум, и упали в ту траву, я была сверху, стиснула его изо всех сил коленями — ты же сам заметил там, что ту траву кто-то примял…
— Дальше, — сказал Артур из предпоследних сил.
— Дальше ничего, — пожала плечами Рома. — Я оставила его в лесу одного и вернулась на гору. Ты уже спал, когда я пришла.
От всего этого она едва не стучала зубами. Но ей стало лучше — она рассказала все, что должна была рассказать. Неужели от любви?
Артур почувствовал, что внутренняя тьма не отпустит его, пока этого не случится.
— Я все видел, — сказал он. — Я побежал за тобой следом. И стоял чуть поодаль. В лунном свете было прекрасно видно. Потом я пошел назад.
На самом деле он действительно шел той ночью следом — но не за нею. Он соврал, ибо должен был соврать. Неужели от любви?
— Так ты был там?
Она подалась всем телом ему навстречу. Это было единственным спасением для них обоих — иначе можно было околеть в этом металлическом гробу. Они начали дико и больно целоваться, подобного не случалось уже несколько лет — она перелезла к нему на колени и очутилась так близко, что все поплыло и завертелось: это было жадное и отчаянное барахтанье и немного покусываний, разгребание тяжелой намокшей одежды в надежде прорваться к теплу, к коже, какие-то тряпки полетели на заднее сиденье, он наконец отыскал под десятым свитером и живот, и ложбину между грудями; хватаясь свободной рукой за карман плаща (осторожно, осторожно, повторял единственное, что знал), он случайно нажал на какой-то рычаг и — слава конструкторам-империалистам! — спинка откинулась назад со ржавым скрежетом…
Только теперь они слегка успокоились
(Поэтому, когда откуда-то с горного хребта к ним на самое дно пропасти слетело бледное, облепленное белым существо с опущенными заснеженными усами и скорбно прижалось снаружи к стеклу, они так ничего и не заметили, занятые исключительно самими собой. А Мольфар, раньше носивший Ромину фамилию Вороныч, побыл около них лишь недолгую минуту — и бессильно отошел, развалился на белые снежные хлопья.)
Только тогда их прорвало слегка охрипшим и невыносимым завершением, после чего, как всегда, они надолго и счастливо замерли. Как ни удивительно — но громы и молнии вскоре замерли тоже. Точнее, они двинулись прочь, пропадая в каких-то отдаленных мирах. Только остатки мокрого снега еще сеялись из небесных резервуаров, но все нежнее и медленнее.
— Так хорошо, — сказала Рома только тогда, когда уже можно было снова что-то говорить.
— Но ты могла раздавить яйцо, — пробормотал Артур, зашуршав плащом.
Она начала смеяться, вздрагивая у него на груди.
— Это была бы ужасная потеря, — сказала она и снова зашлась смехом.
— Ты не о том подумала, — возразил он.
И снова прошуршав, вынул из кармана плаща писанку — с оранжевыми крестами и звездами на черном потустороннем фоне, да еще и с двумя золотисто-волнистыми поясками вверху и внизу. Теперь ее можно было разглядеть в лунном свете, вдруг заполнившем собою все ущелье вкупе с автомобильными скелетами и потрохами и беспрепятственно проникшем внутрь их приюта на колесах.
— О, а это откуда? — спросила Рома.
— Сам не знаю, — он потерся забинтованным лбом о ее плечо. — Но оно для тебя. Подарок к празднику.
Она бережно взяла писанку и подержала ее в желобке ладоней. Потом поблагодарила, коснувшись губами своей любимой ямки у него под адамовым яблоком.
— Подаришь мне завтра, — сказала она и уложила писанку в тот же карман. — Сегодня еще не праздник. Пусть будет сюрпризом. Как это я и впрямь умудрилась не раздавить?
Она снова начала смеяться, вспомнив, как он это произнес, котяра-воркотун.
— А вообще-то я знаю, как это случилось, — совершенно серьезно сказала она через минуту. — Просто я перестала быть неуклюжей.
— Это с каких же пор? — Артур изобразил беспокойство.
— С этих, — гордо сказала она.
— Но мне нравится, когда ты неуклюжая, — приподнялся он на локте.
— Правда? Никогда не поверю! — Она лизнула его в нос. — Ну ладно, специально для тебя я еще немного побуду неуклюжей.
Перелезая на свое сиденье, она задела коленом его бок. Он притворно охнул. Но решил, что шутку про яйцо повторять не стоит.