Двенадцать обручей
Шрифт:
Они действительно отошли от него и, словно по его желанию, вправду пустили музыку, таким образом он опять остался один, его истомная странно-приятная сонливость, из глубин которой он так и созерцал все новые и новые танцы, как они лихо пьют и целуются, пьют и целуются, пьют и целуются — и так длилось еще долго-предолго, пока он не швырнул в кого-то из них сникерсом, но они сделали вид, что не заметили. Только потом лысый заводила в кожаной куртке объявил последний танец для именинницы (was, eigentlich, soil das bedeuten, diese[104] именинница?), после чего заиграла ужасно душевная песня «Дзень раждзенья празник дзецтва». Они кружились под нее несказанно долго — Карл-Йозеф успел десятки раз заснуть и снова проснуться, а они все кружились, и тогда снова ставили ее с самого начала и все пели что-то вроде «никуда,
В следующий раз он открыл глаза, когда компания уже шумно выходила из кнайпы, кто еще допивал, кто доцеловывался, именинницу вели под руки к двери, Карл-Йозеф успел увидеть грязные блевотные потеки на ее белом блузоне, на улице они еще какое-то время кричали, кто-то возвращался, доплачивал какие-то деньги хозяину, потом долго заводились всякие «джипы» да «нивы», а потом Карл-Йозеф положил измученную голову на стол.
Однако, прежде чем это сделать, он побрел мимо стойки, ловя на себе в основном осуждающие и насмешливые взгляды всех четверых членов семьи хозяев (был, правда, один сочувственно-жалостливый среди них) — итак, он побрел куда-то в заклетье (в какое-то закапекло) этого помещения, в какой-то коридор, где полагалось быть туалету. Только и успевая порывисто хвататься за стены, которые сходились и расходились, потолок с единственной тусклой лампочкой падал вниз, пол вставал дыбом и ехал на него, он наконец толкнул ногой дверь с вырванным и обвисшим замком и ступил внутрь, где не оказалось никакого унитаза, лишь обмазанная цементом дыра с двумя, также цементированными следами в форме ступней сорок третьего размера; но не это было главным — Карл-Йозеф увидел сначала этот голый зад, спущенные ниже колен спортивные штаны, ритмичные толчки бедер, дальше виднелось наклоненное вперед женское тело, отвечавшее толчкам в том же ритме, с руками, спазматически сжатыми на ребрах калорифера. «Кто тут?» — ойкнула она, вертя головой. «Подожди, подожди», — ответило с нетерпеливыми придыханиями мужское тело и, пока Карл-Йозеф бурно изливал из себя что-то темное в цементированную дыру (ему нравилось держать в руках свой такой массивный, такой большой, такой отяжелевший теперь член), они не переставали дергаться, вытискивая из себя всю свою животность. Но как только Карл-Йозеф окончил, мужской зад в последний раз напрягся и наконец замер. «Отак-о», — сказал хозяин зада, подтягивая штаны. «Теперь ты», — мотнул головой Карлу-Йозефу и, хлопнув его по плечу, вышел в коридор.
Девушка поднялась с колен и, развернувшись к Карлу-Йозефу вываленными из расхристанной сорочки грудями, села на калорифер. «Будешь?» — спросила она без малейшей интонации. Он приблизился к ней вплотную, и, хоть неоткуда было ему знать, что это уже последний такой подарок, он в остервенело жадном отчаянье кинулся ощупывать ее губами и пальцами, проваливаясь языком в ее водочную ротовую полость, будто и вправду все это было для него в последний раз. Девушка завозилась в его руках и развела ноги, впихивая его в себя. Он начал сползать вниз, до него вдруг дошло, какой он, честно говоря, уставший, вместе с этим своим огромным и никому не нужным членом, она, наверно, так все и поняла, потому что попустила узел — разомкнула замок своих ног у него за спиной и снова свела их вместе, гладя его бедную голову, точно так, как это случалось делать Роме в иные времена в иных обстоятельствах. Тогда он погрузился головой в ее колени и так забылся. Девушка неслышно для него освободилась и пропала.
И в эту минуту чья-то рука начала все настырней тормошить его за затылок. Карл-Йозеф, не поднимая головы, стряхивал ее с себя (таким образом демонстрируя Роме, что больше не нуждается в ее запоздалых нежностях), но Рома не отставала, ее большая и твердая ладонь была покрыта ужасно жесткой, грубой кожей, а пальцы были толстые и короткие, и тогда, вмиг перевалив за середину дистанции меж сном и явью в направлении последней, Карл-Йозеф сообразил, что это никакая не Рома, потому что ведь не может ее ладонь быть такой по-мужски сильной и неухоженной, да и все те кремы, что он ей дарил, где они, где их благодатный эффект?! Только тогда он наконец оторвал свою голову от липкой и холодной алюминиевой поверхности.
За его столиком сидели два лысых типа — те самые, конечно. Приблизительно одного возраста, где-то между тридцаткой и сороковкой, хотя в этой стране, как уже не однажды доводилось Карлу-Йозефу замечать, достаточно легко ошибиться, если судить о возрасте человека по его внешности. Так вот, внешность у обоих была не из лучших. И — самое главное — зачем эти кожаные
Карл-Йозеф четко увидел все это (и кожаные кепки, и совершенно опухшие рожи, и в целом внешность), как только надел свои, теперь уже дважды треснувшие, очки. Этого оказалось достаточно, чтобы один из них, с гнилым зубом посреди рта, сказал: «Слышь, земляк, по сто грамм возьми!» Карл-Йозеф молчал и смотрел на обоих сквозь перечеркнутые трещинами стекла. Они ему не нравились.
Им его молчание, похоже, не понравилось тоже, потому что второй, с вытатуированными на пальцах глупостями, сказал чуть резче первого: «Ты что, тормоз? Возьми нам с Душманом по сто, понял?» На самом деле Карл-Йозеф не понял ничего. Единственное, что он мог сделать, это снова заказать водки. Он окинул взглядом помещение — в этот час уже совсем пустое и тихое. Кто-то, правда, дремал за стойкой — скорее всего, хозяин.
«Вы хотеть… пить вотка?» — спросил Карл-Йозеф. Лысые переглянулись. Пока они переваривали новую информацию, Карл-Йозеф крикнул в сторону бара свое «вотка пгошу… тги газа!» Лысые переглянулись еще раз, и тот с татуированными пальцами решил убедиться: «Ты шо, фирмач?» Карл-Йозеф понимал, что его спрашивают о какой-то фирме, очевидно, его с кем-то путают. Ведь Карл-Йозеф ни единого дня в жизни не работал на какой-либо фирме, чем даже гордился. Поэтому он только отрицательно качнул головой. «А хули ж ты так говоришь?» — спросил тот с татуированными пальцами. «С акцентом», — уточнил гнилой зуб. Карлу-Йозефу показалось, что он начинает понимать. «Я есть иностганец, — пояснил он, чудом вспомнив, что на их языке это называется иностранец. — Я есть австгиец».
Подошел тот мрачный парень в бейсболке и поставил на стол три стакана с водкой. «И шашлык! — потребовал с татуированными пальцами. — Один мне, один Душману». «Кто платит?» — не поддался на понт в бейсболке. «Шухер, я шашлыка не буду, я от мяса вопше не пруся, ты ж знаешь!» — сказал с гнилым зубом. «Он платит», — показал на Карла-Йозефа татуированным пальцем Шухер. И переспросил: «Правильно я говорю, земляк?»
Карл-Йозеф кивнул. Ему не хотелось начинать спорить с этими людьми. По всему было видно, что они жуткие бедняги, возможно, даже какие-то бездомные и, конечно, голодные. Отчего бы не купить для них какой-нибудь еды? И он начал вспоминать, как называются всякие здешние блюда, чтобы попытаться что-то для них заказать, но ничего, кроме «Banusch ist eine typisch huzulische Speise», припомнить не мог. Но тот в бейсболке уже все равно отошел, поэтому они просто взялись каждый за свой стакан. Карл-Йозеф протянул свой навстречу двум другим, звякнуло стекло, Душман скривил губы, выдавливая улыбку, Шухер даже улыбки не выдавил.
Карл-Йозеф, как всегда, отпил лишь два-три глотка. Его новые знакомые опорожнили свои стаканы до дна и одновременно потянулись к измятой пачке с сигаретами. «Ватга! — узнал Карл-Йозеф. — Я иметь… в мой дома… пачка ватга!» «Хочешь курить?» — не понял его Душман, подавая пачку и рассыпая при этом по столу грязные табачные крошки. «Не, — сказал Карл-Йозеф, но тут же подумал „why not?“[105] и поправил себя: — Давай одна… штука». Его уже снова попускало, мир ощутимо теплел, и даже Шухер выдал тень улыбки, командуя в направлении бара: «А чо так тихо сидим, га? Музыка сы скинчела цы грайко здох?!» Низкозадая злая тетка громко зевнула по другую сторону стойки и со словами «а най ты Бог здоровье дасть!» поплелась к магнитофону, откуда сразу же после того снова задребезжало всякое говно.
Карл-Йозеф втягивал в себя густой невкусный дым из влажной, пропахшей карманом Душмана сигареты. Он представил себе, как сизые клочья дыма проникают внутрь его тела, заполняют грудное пространство, окутывают легкие и сердце, тут же завязывая на них множество болезнетворных опухолей, этаких смертоносных пузырьков. Ему сделалось от этой картины смешно, но он не подал вида, памятуя, что те двое все время наблюдают за ним из-за дымовой завесы. «Тебя вообще как звать?» — спросил Шухер. Или Душман — Карл-Йозеф не слишком сориентировался, кто именно из них. «Чагли», — ответил в дымовую стену. «Чарли Чаплин или как?» — переспросил Шухер, а Душман зашелся смехом, что дало возможность теперь и Карлу-Йозефу дружно с ним посмеяться, представляя эти маленькие раковые пузырьки на своих легких. «Не хотела меня живым — вот тебе мертвый», — мысленно злорадствуя, заявил он Роме.
Тем временем девушка с добрыми глазами принесла Шухеру его шашлык. Политые кетчупом куски жирного мяса, казалось, еще шевелились на тарелке. «Тги вотка… nochmals bitte»[106] — нашелся с заказом Карл-Йозеф. Ему нравилось заказывать у этой девушки. «Слышь, Чарли, — встрял Шухер, — возьми сразу бутылку, и нормально… Как раз на троих… А то играемся, как пацаны: два по сто, три по сто!..» Карл-Йозеф изо всего распознал лишь слово бутылка, но его оказалось вполне достаточно, поэтому, чуть виновато глянув снизу на девушку, он поправился: «Eine Flasche bitte…»