Двенадцать обручей
Шрифт:
«Цумбруннен, — откуда-то издалека услышал Артур свой собственный голос. — Почему он мертвый?»
«Почему он мертвый?» — переспросили все трое почти одновременно, но акцентируя при этом каждый на ином слове: почему, он, мертвый. И тут же, словно из глубочайшей засады, — двое, Второй и Третий, в оба уха Артуру: «А вы не знаете почему?»
Запасы воздуха в легких и мозгу таяли все быстрее, ощущение беды валилось на голову все оглушительней, затуманивая синкопированную скороговорку Первого, откуда Пепа вылавливал лишь отдельные сигналы: анонимный звонок — тело на берегу — предварительные данные — гражданин иностранной — многочисленные физические — смерть наступила приблизительно
И только тогда, когда Первый, резко сменив интонацию, ткнул ему пальцем в грудь (мы подозреваем вас, мы вас подозреваем, вас подозреваем мы!), Артур Пепа вполне допер, что именно этот тут Первый, поэтому нет смысла крутить замороченной головой во все стороны, отбиваясь от других сознавайтесь, а нужно обязательно докричаться до этого Первого о своем — как там оно называется?! — алиби, алиби, у меня алиби, я тоже кое-что помню из детективных романов, я спал в ту ночь, моя жена была рядом, в той же постели, но где она сейчас, мне плохо, откройте окно, она вам все подтвердит, куда вы ее подевали.
«Алиби? — Первый ужасно обрадовался этому слову. — Разумеется, алиби! Именно так оно и называется! Вот только почему вы шли за ними вслед? Вы ведь шли за ними той ночью? Это ваше алиби?»
Если б не эти удары изнутри, подумал Пепа. Если б не эта оттепель, не эта климатическая катастрофа, не триста тридцать пульсаций в минуту. Он ступил два шага назад — по тем желтым газетам — и уперся спиной в стену. Это на миг помогло: «Хорошо, если это я, то какие мотивы?» — Мотивы, мотивы! — вот правильное слово, пусть скажут, какие мотивы, бездари!
Но Первый только того и ждал, ибо сразу начал загибать пальцы: бытовое пьянство, ссора на почве пьяного соперничества, природное желание возвыситься над иностранцем, ревность, вам этого не достаточно? Им-то этого более чем достаточно!
«Ревность! — попытался засмеяться Пепа, но ничего не вышло. — Какая еще ревность? На каком основании (да, конечно — подстава, как раз правильное слово, подстава!)?»
Не отрывая меланхолического взгляда от посеревшего трупа на сдвинутых вместе столах, Первый ответил: «Да хотя бы на том, что ваша жена на протяжении нескольких лет спала с этим беднягой. Спала, понимаете? Они были любовниками. И все об этом знали. А вы разве не знали? Никто вам не поверит, что вы не знали!»
«Никто вам не поверит!» — заскакали у Пепы в глазах Второй и Третий, точнее, их рты и скулы — десятки, сотни людей знали, все на свете знали, все только и говорили об этом — вот!
Газеты поползли у него из-под ног. Ему хотелось как можно тише — чтобы не разгневать чужого внутри — лечь на спину. Но там была стена.
«Вы не можете говорить? Принести вам воды? Боитесь трупов? Смерти? Может, это вы ее причина? Почему вы молчите? Что вы делали позапрошлой ночью? Глаза! Почему вы глаза закатили? Сознавайтесь — вам полегчает!» — они выскакивали один вперед другого со своими вопросами, нет, это вопросы выскакивали из них, но прежде всего выскакивало из них это их сознавайтесь, да уж и не сознавайтесь даже, а их куда более профессиональное колись, И теперь они наперегонки выгавкивали свое колись, словно в каждого из них пролезло по одному Олегу Скрипке и все они вместе повторяли колись,
Потом, уже проваливаясь, он еще успел последний раз обратиться к Кому-то: «Слышишь, Ты, я же просил — не сейчас, не сейчас!», а далее, ускользая в свое полное одиночество и изолированность, минуя их неумолчное, дружное колись, минуя протянутую к нему Ромину руку, отяжелевший и перекосившийся, успел выставить им перед носами средний палец, будто хотел на чем-то настоять. Второй и Третий расступились, а он — второй раз задень! — загремел всем телом, теперь на пачки газет, на их запыленную хрустящую желтушность, на все эти портреты, передовые статьи, юбилейные телеграммы и письма трудящихся.
Но на этот раз чернота, его поглотившая, оказалась по-своему выразительна. Его понесло в туннеле — куда-то вдаль от тающей оболочки мира, от повсеместного гула вешних вод, от нестерпимо-одуряющей горной весны, он попал в какие-то широкие войлочные рукава, так что столкновения тела с мягкими стенами ему совсем не доставляли боли, и наконец неведомые пневматические системы выстрелили его и, вылетев, как из воздушной пушки, он очутился где-то снаружи — в иных коридорах, с иным светом, где царила толчея каких-то бесчисленных просителей под запертыми кабинетными дверями, все они о чем-то безустанно переговаривались, но Пепа не мог разобрать ни слова за исключением того, что все желали попасть к Ыльку Ыльковичу. Далее ему удалось расслышать собственное имя, произнесенное мегафонным голосом диспетчера, и оно прозвучало как вызов.
Тут все прочие недовольно расступились, освобождая для него узенький проход — подталкиваемый сильными воздушными струями в спину и в зад, он, спотыкаясь, перевалил за порог аппаратной, где из глубины, от пульта, со всех сторон окруженное десятками включенных мониторов, на него глянуло желтовато-переменчивое мерцание, замкнутое в неуловимых и непрочных контурах человеческой фигуры. Артур Пепа начал усиленно тереть глаза, чтоб разглядеть хоть что-нибудь в этом излучении, но стало только хуже.
— Поздравляю с прибытием, — произнесла желтая фигура мужским голосом, за которым вдруг прорезался мажор и комсюк, общественно активный и вечно моложавый, с волосами на пробор и сбитым набекрень галстуком. — К сожалению, я так и не выкроил времени, чтобы как-нибудь вас всех навестить на Дзындзуле лично. Знаете, слишком много дел, предпраздничная атмосфера. И повсюду необходимо, знаете ли, успеть.
Он кивнул на мониторы, в каждом из которых что-то происходило — десятки и сотни фильмов, сюжетов, клипов, молниеносная смена операторских планов, дрожанье очертаний и диафрагм, вращение гримас и жестов.
— Вы Варцабыч? — умудрился догадаться Пепа.
— В частности, да. У меня слишком много имен, чтобы я успел тут огласить полный перечень. Да и зачем они вам? Надеюсь, немного попустило? Как, в общем, дышится?
Артур Пепа и вправду чувствовал непередаваемое облегчение, оставив всю свою тахикардию где-то там, в брошенной на пожелтевших газетных пачках телесной оболочке.
— Я должен выразить свое восхищение вашей супругой — гражданкой Вороныч, — продолжал хозяин. — Она попросила заступиться за вас — и я не могу ей отказать.