Двенадцать обручей

Андрухович Юрий Игоревич

— Кого ты сказал? — переспросил Пепа, чувствуя, как у него пересохли губы.

— Да Орфея же! — закричали все в один голос — и комсюк, и бультерьер, и отличник, и маньяковатый изобретатель, и лилипут-циркач, и старосветская дама, и виртуоз-хакер, и шлюха, и шалава, и крючконосая ведьма-панночка, и волчица, и ворона, и змея, и даже мечта, ибо все они были Варцабычем, точнее той насыщенно-желтой субстанцией за операторским пультом.

— А вы не догадались? — донеслось оттуда.

— Так это было ритуальное убийство? — ухватился за лучик ясности Пепа.

— Все убийства ритуальные, — сообщило оно. — Но вы правы в том, что в данном случае с моей стороны

это был акт свободного творчества.

— Так вы дьявол? — пошел напролом Пепа, хотя и не был уверен, услышали ли его — настолько все в нем пересохло.

— Я автор, — весело сказало оно, издеваясь. — Ну, по крайней мере, владелец авторских прав. И именно теперь наступает пора самому присоединиться к действию. То есть сейчас я стану богом из машины. Не припоминаете, какой там номер телефона у Цумбруннена?

Но Пепа ничего такого не мог помнить, он засмотрелся в крайний справа монитор тринадцатого нижнего ряда — с той же комнатой, суетой силовиков, укрытым до пояса телом на составленных вместе канцелярских столах, Ромой и еще одним телом, его собственным, без сознания.

— Ладно, я и без вас помню, — заколыхался смех со стороны мониторов, и оно принялось за нажимание какого-то длиннющего цифрового ряда.

На мониторе зазвонило, и Первый схватил со стола изъятый у Ромы при обыске телефон — его «але» прозвучало осторожно и несколько удивленно.

— Майор Вошивлюк? — заговорило от пульта. — Это вас Варцабыч Ылько Ылькович. Знаете такого?

У Первого на миг перехватило дух, но он смог выдавить свое дисциплинированное так точно, Паршивлюк слушает, после чего полусогнулся, все ниже нагибаемый потусторонней тирадой Собственника.

— Паршивлючик, как оно ниче, а? Настрой перед праздником как? Нормально? Проблемы? Ну, у кого теперь без проблем? Вошивлюк, я вот чего звоню. Там твои орлы сдуру перестарались, взяли ни за что у меня двух моих гостей, мужа и жену — ну там типа они кого-то порешили, какого-то австралийца или что. Так вот, Перешиванючик, мои из бригады чисто случаем вышли на настоящих. Не, на тех, что на деле порешили. Не, они уже сдали их твоим в работу. Те уже колются, Профанючик. Так что ты давай — гостей мне отпусти, а? Ты меня понял, майор?

Тот успел согнуться еще ниже, а потом трижды повторить свое нет вопросов, Ылькович.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал бог из машины. — Гостей моих отпускай, тачку для них я подгоню, понял? И мотай уже домой, суббота, знаешь, пасху пора святить, яйца там, дела-дрова и все такое. И тебя с тем самым, Зашиблюк, давай, расслабься, на неделе еще созвонимся.

Мониторы гасли один за другим, сверху вниз, слева направо, исчезали все на свете фильмы, сюжеты, клипы, замирали все предпраздничные истории с перекошенными операторскими планами, человеческими гримасами и жестами.

— Артур Пепа? — громом донеслось от пульта.

— Я, — отозвался тот, отступая к выходу.

— Вас отпустили. Можете возвращаться. До свиданья.

«Коронарный спазм», — услышал Артур Пепа где-то вверху над собою. «Обратите внимание на потоотделение», — добавил еще кто-то. «Да, отпускает», — со знанием дела отозвался еще один. Ближе всех была Рома, она осторожно разматывала тот его грязный посеревший бинт, а потом вытирала лоб и виски мокрой губкой, значит, он все-таки вернулся в эту самую сухую из комнат, и хотя пока что ужасно трудно было бы по цвету кожи определить, кто из этих двух мужчин более мертвый, Артур Пепа

и правда почувствовал, что его отпустили (пореденье черноты и ее мерцающий переход во все более светлеющую рябь, появление первых очертаний и цветов, утихание звона в ушах, чавканье водосточной трубы за настежь распахнутым окном, возвращение легким счастливой способности вдыхать воздух и — что сейчас нравилось больше всего — этот обильный пот облегчения, спасительный знак — вот тебе еще одна отсрочка-весточка, мудак).

Потом все куда-то выходили и снова входили, иногда они оставались только вдвоем — Цумбруннен и он, потом Рома сказала, что машина уже ждет, вы сможете встать и идти, сочувственно спросил Первый, Артур Пепа поднялся и встал, прилипшие к его спине газеты с шелестом посыпались на пол, потом ему подали плащ и изъятую при обыске писанку, он машинально положил ее в карман, в коридоре его заботливо подхватил под локоть тот самый, с калашником, дежурный мент, но уже за порогом Пепа нетерпеливо освободился из-под его опеки и стремительно рванул за угол здания. Он отливал долго и восторженно, высверливая своей удивительно яркой струей что-то вроде отверстия в освобожденной недавно от снега размякшей глине; сделав свое, теплый ветер убегал куда-то дальше, весна взрывалась вокруг все новыми запахами, Пепа застегнул ширинку, за спиной его догоняли последние, несколько виноватые пожелания Первого («на вашем месте я бы все-таки обратился к врачу — знаете, целых две минуты без сознания — это вам не шутки»), зашагал через двор бывшей пыточной, ну да, гауптвахты, в сторону забора и выхода на дорогу. Уже около калитки, обвисшей на петлях и полураспахнутой, он поравнялся с Ромой, чтоб спросить:

— Ты правда спала с ним, да?

Знаменательно, что за ними был прислан тот самый джипоидный автомобиль с тем самым военным КрАЗовским двигателем. Да и водитель был, похоже, тот самый — большие уши, крепкий затылок, черная кожаная куртка. А надо всем — тот самый щит на крыше с той самой надписью «Благотворительная Программа ГЕРОИ БИЗНЕСА — ГЕРОЯМ КУЛЬТУРЫ». И теперь они сидели в нем только вдвоем, где-то в самой глубине, подальше от этого парня за рулем — настоящие герои культуры, пани Рома Вороныч и ее муж Артур Пепа.

Дорога делалась ухабистей, их начало подбрасывать на том заднем сиденье, Рома несколько раз обеспокоенно глянула на мужа, по обочинам дороги брели местные жители с праздничными корзинками в руках, ушастый водитель обгонял все, что видел, прохожие жались к кюветам и скалистым обочинам, спасаясь от грязных струй из-под его колес, нигде не осталось ни следа от растаявших снегов, лишь сломанные столбы и деревья свидетельствовали о ночной буре. Но только когда они снова перевалили через бешено бурлящее русло Речки и поперли по лесной размякшей дороге, Рома вцепилась в рукав его плаща.

— Почему ты об этом спросил?

Пепа очнулся от своего оцепененья и ответил — не столько ей, сколько лесу за окном, всем его веткам, вспугнуто стегавшим по окнам машины:

— Хотелось знать, что при этом ощущают.

Она не поняла, и он не стал ничего объяснять — про тело, что занималось с ней любовью, и каково его видеть мертвым, про неподвижность и сдвинутые вместе старые письменные столы. У него не было слов, чтобы такое объяснить.

Женщины обязательно плачут, глядя на мертвеца. У Пепы был опыт.