Двенадцать ворот Бухары
Шрифт:
— Да есть ли у девушек интерес, склонность к литературе, к стихам?
— Еще какая! — сказала Фируза. — Я слышала: они читают стихи, поют песни…
— Ну что ж, я подумаю.
— Давайте завтра пойдем туда вместе, побудете денек, посмотрите, понравится вам или нет.
— Хорошо, — сказала Оймулло и перевела разговор на другое: — Ты сльймала, Оим Шо вышла замуж за Ходжу Хасанбека.
— Правда?
Жаль, умная женщина, а сама свое счастье сожгла.
— Кто знает, может, она счастлива?
— Нет! — решительно сказала Фируза. — Я знаю Оим Шо и Хасанбека тоже видела… Это свадьба по принуждению…
— Э-э, — сказал Тахир-ювелир, вступая в разговор. — Как это так — при Советской власти и по принуждению? Возможно ли?
— Вот возможно стало, — печально сказала Фируза. — Конечно, так не должно быть. Но некоторые теперешние правители, мне кажется, недостойны своих мест… Они неправильно поняли революцию… не знают, что такое свобода женщины…
Тахир-ювелир возмутился:
— Удивляюсь я на вас, раньше был эмир и его чиновники, они делали с народом что хотели… Теперь Советская власть — назиры что хотят, то и делают с народом, да! А вы верите…
— Так не должно быть! — сказала Оймулло. — Как мне говорили Фируза и Хайдаркул, теперь, при Советской власти, должны исполняться все желания, все чаяния народа, теперь народ свободен…
— Ладно, — сказал старик, — может, так и будет потом… Но пока…
— Сейчас, — сказала Фируза, — правительство еще не совсем укрепилось. Вокруг полно врагов, они пользуются всяким удобным случаем, чтобы мешать нам… Вот, например, расскажу вам, что вчера случилось: ревком Кермине посадил на арбу трех одиноких женщин и послал к нам в клуб — они этого очень хотели. По дороге неизвестные люди остановили арбу, изрубили в куски бедных женщин и их кровью написали на бумаге, что так будет со всеми, кто жаждет свободы!
— Ой-ой-ой! — как от боли, вскрикнула Оймулло. — Какой ужас! Да неужели есть такие люди, что нападают на ни в чем не повинных женщин и рубят их на куски?!
— Есть еще! — сказала Фируза. — Но Советская власть уничтожает их. А пока они еще могут натворить много страшных дел…
— Ты сама будь настороже, дочка! — сказала Оймулло. — Не дай бог, если с тобой что случится! Не ходи одна поздно ночью, в темноте. С вечера запирай ворота на цепочку! Если Асо не придет ночевать, приходи к нам, будешь у нас спать.
— Да, как бы там ни было, а я все же мужчина! — сказал ювелир. По губам Фирузы пробежала улыбка.
— Хорошо, — сказала она, — ну пока, будьте здоровы! Я поднимусь наверх и до прихода Асо займусь уборкой…
Мать Оим Шо плакала навзрыд. Она была одна в своем большом доме и плакала, стонала, била себя в грудь, царапала себе лицо, призывала бога. Паранджа и чашмбанд ее были брошены на полу в прихожей. По одежде и пыльным ичигам видно было, что она только что вернулась из города.
— Господи, сохрани мою дочь! Заклинаю тебя чистым хлебом твоим, боже, избавь мое дитя от беды, освободи от рук деспота!
Слезы лились у нее из глаз, заливали морщинистые щеки, которые когда-то были румяными и свежими, как розы.
Наконец слезы иссякли. Ослабев от рыданий, старуха умолкла, сидела, уставившись в окно.
Осеннее солнце освещало бедную, почти пустую комнату. Теплые солнечные лучи разбудили замерзшую было муху, и она с жужжанием билась в окно, рвалась наружу, не зная, что перед ней стекло, прозрачное, твердое и скользкое. Все ее усилия были напрасны! Вот она ползет к краю, к деревянной раме. Дерево не скользкое, по нему можно ползти, с него удобно взлетать, но оно не прозрачное, загораживает солнечный свет… Муха снова возвращается на стекло, снова видит сквозь него солнце, небо, свободу… Но вылететь нельзя! На пути стекло, о котором муха не знает и не хочет знать…
Оим Шо, как эта муха, хочет расправить крылья, лететь к солнечному свету, к свободе, к счастью. Она тоже видела солнце, простор, ясное небо, приволье и стремилась к ним, но — увы! — всегда что-то встает на ее дороге, бесчисленные препятствия мешают ее счастью. О боже, когда же конец, когда наступит покой?
Со двора послышались шаги, и женский голос спросил:
— Извините, госпожа, вы дома?
Старуха встала, вышла в прихожую и, пока поднимала брошенные паранджу и чашмбанд, в дверях появилась Анбари Ашк и поздоровалась с ней.
— Здравствуйте! — сказала старуха, принужденно улыбнувшись. — Входите, уважаемая, я тоже только что вошла…
Они спросили, как полагается, о здоровье друг друга, вошли в комнату, и вновь закипели и полились слезы из глаз старухи.
— Что с вами? — удивилась и даже испугалась Анбари Ашк. — Что случилось? Что такое?
Минуту старуха не могла выговорить ни слова, потом, вытерев слезы, вздохнула и сказала:
— Горе мне, горе!
Что я наделала… Сама дала согласие, собственными руками погубила свою дочь!
— Не пугайте меня так, госпожа, скажите, что случилось? Ваша дочь жива? Здорова ли она?
— Была здорова… а теперь не знаю… — сказала старуха, еще больше испугав Анбари Ашк, и, глубоко вздохнув, пояснила: — Сегодня новый зять так меня принял, чуть не сказал «убирайтесь вон», почти выгнал меня… Хамрохон едва не умерла с горя, проводила меня, идите домой — сказала… Ну, вот я и пришла, а душа моя там осталась… Боюсь я, боюсь!
— Чего же вы боитесь?
— Дочь моя что-нибудь сделает с собой…
— Почему же? Ведь не по принуждению — по согласию они стали мужем и женой. Вы ведь питали надежду?
— Эх, по согласию! — сказала со вздохом старуха. — Насильно он взял мою дочь. Сперва обещал, что возвратит нам все отнятое добро, потом прислал человека сказать, что если мы не согласимся, то он нас арестует, силой возьмет… Кому пожалуешься? Мы смирились, дали согласие. А он ни добра нашего не вернул, ни дочери моей радости не дал. Верно ведь говорят, что счастья нет в доме, где муж многоженец…