Двенадцатый год
Шрифт:
– Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.
– Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.
– Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.
– Ну, мои дамы и мои господа!
– французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов.
– А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы,
– И опять негодую!
– шутя сказала девушка.
– Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...
– Только не такой, как ваша.
– А моя - это и есть настоящая история.
– Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."
– Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..
Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!
Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.
– Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович?
– не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.
– Я сам не знаю, Анна Григорьевна.
– Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?
– Нет... да...
Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.
– А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.
К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой,
При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.
– Что так поздно?
– спросила Аннет.
– Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.
– Вы влюблены?
– Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.
– Что ж тут трудного?
– заметил, здороваясь с ним, как с старым знакомым, Козлов.
– Вот я знаю в лицо всех московских барышень, а их больше, чем у Наполеона старой гвардии.
– Не знакомы?
– и Аннет подвела Давыдова к Мерзлякову.
– Денис Васильевич Давыдов, любимый адъютант Багратиона и рубака...
– Пока еще, кроме капусты, никого не зарубил, - перебил ее Давыдов.
– Алексей Федорович Мерзляков, профессор и мой Ментор.
– У которого Телемак совсем от рук отбился, - подсказал Козлов, комически подмигивая Давыдову.
– Какой Телемак?
– спросила Аннет в то время, когда Мерзляков и Давыдов обменялись рукопожатиями и ходячими приветствиями.
– Телемак в юбке с робронами, - отвечал Козлов с ужимкою.
– О, неправда! Теперь роброны не носят, а Телемак очень внимателен к своему Ментору, - заметила Аннет.
– Ну, что новенького?
– обратилась она к Давыдову.
– Да я не знаю, что вам сказать... Кажется, земля опрокидывается...
– Как? Отчего?
– Да все от женщин...
– Что ж тут удивительного!
– заметил Козлов.
– Все говорили, что Наполеон поставил шар земной к себе на стол вместо глобуса и будет вертеть им, а я говорил, что нет, что Наполеону свернет шею женщина... Разве такая уж нашлась?
– Не знаю, такая ли, - отвечал Давыдов, посвечивая своими белыми зубами и черными глазами, - но что какая-то женщина наделала переполоху во всей армии - это несомненно... Я ведь недавно из армии, из Тильзита, а сегодня я получил письмо от Сеславина, где он пишет, что у нас явилась новая Иоанна Д'Арк...
– Да, пора бы, пора женщине явиться на помощь мужчине, а то у вас мужчины оказались что-то очень смирными, - откуда ни возьмись заговорил Ростопчин, потрясая своим париком.
Давыдов не особенно дружелюбно блеснул на него глазами, но сдержался.
– Вы что разумеете, ваше сиятельство, под нашим смирением?
– спросил он с холодным почтением.
– Я разумею, молодой человек, наш смиренный мир с Бонапартом.
– Такова, граф, воля государя... Мы же все, офицеры да и солдаты, того мнения, что рано или поздно мы должны быть в гостях у Наполеона, а то иначе он сам пожалует к нам, чтобы шеломом Яузы испити...
– Треуголкой, - вставил Козлов.
– Мы этой треуголкой трубу заткнем в последней пекарне, - резко сказал Ростопчин.
– А что вы изволили заговорить об Иоанне д'Арк?
– любезно обратился он к Давыдову.