Двенадцатый год
Шрифт:
И видится ему гладкая, пустынная степь - это жизнь его. "Ни кустика зеленого, ни деревца высокого. Один-один бедняжечка, как рекрут на часах. Да это ж моя любимая песня - "Среди долины ровныя...". Этот дуб зеленый - я сам. А Москва этого не знает, хоть и поет мою песню".
А за стеной, в спальне старушки-матери, слышится: "И как пришли мы, матушка, к Арарат-горе, а на той Арарат-горе ковчег стоит; и видим мы, идет к вам навстречу старичок седенький, идет и Евангелие читает, а позади ево идет бес и горько плачет..."
Ириша между тем, ничего не узнав от дяди о размене пленных, снова пробралась в сад, зашла в самое тенистое место, вынула из-за лифа
– сообщили друг другу последнюю волю... Идя в битву, он шептал ваше имя и благословлял вас... он умрет с вашим именем на устах". с этим дорогам именем переступит за порог вечности..."
"Гм... дорогое имя... А как он называет меня - Ириша или Ариша, или Ириночка?
– не знаю... А может быть - Ириней, как дядя?"
И девушка сама рассмеялась над этой мыслью... "Ириней... нет, лучше Ириночка..." "Истомин упал с лошади... пал замертво... Нет, нет! Костя жив - Панин ошибся... А кто этот ребенок-герой, этот Дуров? Бедный мальчик! герой... А вот таких девочек не бывает..."
"Спасением своей жизни он обязан образочку... а в образочке чьи-то волосы, русенькие такие, с краснецой... Русенькие с краснецой - смешно..." И Ириша, отделив от головы прядь волос, стала их рассматривать. "Русенькие... а у него черные, как вороново крыло, и брови колесом... а глаза!.. Господи! когда же размен пленных! А если он не выздоровеет? Если б он не был опасно болен, он бы сам напасал..." За минуту перед тем розовое лицо побледнело, слези дрожала на ресницах. Девушка упала на колени и что-то жарко шептала - конечно, молитву, точно Богу только и дела, что слушать влюбленных. Встав с колен, девушка пошла за сиреневые кусты к березе и долго рассматривала вырезанные на ней буквы. Потом снова припала на колени и в порыве умилительной глупости поцеловала землю, "где стояли его ноги". Бедная барышня не знала, что она целовала следы ног не его, а Маврины следы: не далее как сегодня Мавра, срывая сиреневые ветки для выгребанья золы из печки, останавливалась около этой самой березы и, увидев буквы на дереве, решила, что это "заворожено недобрым человеком", и трижды отчуралась от недоброго слова и трижды отплевалась на землю. А эту землю теперь целовали губы девушки, губы, до которых еще ни разу не касались губы взрослого мужчины, кроме дяди Алеши. Так-то всегда бывает с влюбленными.
– Эх ты, мужик необразованный! музлан - так муз-лан и есть!.. Антихрист! какой он антихрист?!
– Вестимо, антихрист; так, люди говорят, и в писании написано.
– Писано! мелом в трубе писано!
Ириша прислушивается - голоса знакомые. "Да это Яков, лакей Хомутовых, с лавочником спорит... О чем это они? Кажется, тоже о Наполеоне..."
– Как там ни писано, а писано... Умные люди сказывают, - настаивает лавочник.
– Умные люди! Что ты умных людей с огурцами, что ли, на рынке купил?
– осаживает его Яшка.
– А кто ж он по-вашему, по-лакейскому? Скажи.
– Он выдра - вот кто.
– Какая выдра?
– Ну, выдра - одно слово, и понимай как знаешь.
– Выдра - зверь, дело знамое.
– Знамое, да не совсем... А господа вот что читали в книжках: у них, у французов, была такая царица, Ри-валюцыей звали. Ну, и царствовала она у них долго, и царица она, сказывают, была прежестокая: всем господам головы поснимала, как вон у нас был Емелька Пугачев;
– Ну, а при чем же тут Наполеон-от?
– возражает лавочник, видя, что собравшиеся около его лавки слушатели держат, кажется, больше сторону Яшки, чем его.
– А ты слушай, не перебивай!
– авторитетно осаживает его Яшка.
– Ну, так, значит, была у них эдаким манером царица Ривалюцыя, а у нее, значит, был сын, да не простой, а выдра стоголовая.
– Как выдра стоголовая?
– Так - выдра, значит, а у этой у самой выдры сто голов.
Слушатели даже ахнули и ближе сдвинулись к Яшке.
– Так эту выдру и называли, значит, исчадие Рива-люцыи, то есть, по-нашему, по-русски - чадо, сын, значит. А как эта стоголовая выдра выросла, она возьми и задуши свою родную мать - Ривалюцыю...
– Ах она подлая!
– послышался возглас бабы.
– А ты не лайся, дай слушать, - осаживали бабу.
– Что ж, подлая и есть! родную мать задушить!
– стояла на своем баба.
Только теперь начинала догадываться Ирина, в чем дело. Яшка, наслушавшись у господ толков о революции, о том, что во Франции долго "царствовала революция", понял все это буквально и вообразил, что у французов действительно была "царица Революция" и что была она прежестокая царица, рубившая головы господам. Наполеон - "исчадие революции". Ясно, с Яшкиной точки зрения, что у "царицы Ривалюцыи" был сын; а как революцию и самого Наполеона, "задавившего революцию", называли господа "гидрой стоголовой", то понятно, что у Яшки "гидра" превратилась в "выдру".
– Ну, так задушимши таким манером мать свою, он, Наполеон, и пошел войной на нашего государя, значит, по злобе: зачем-де он укрыл у себя тех господ из французов, что бежали к нам от жестокости его матери и теперича у нас в России проживают - кто гувернером, кто гувернанткой, а кто на скрипке играет, али волосы завивает, как, к примеру, вот тот француз Како: он нашу барышню завивает да когти у нашей обезьяны обрезывает, - продолжал ораторствовать Яшка.
– Так вот кто Наполеон, а то - антихрист! Антихрист после придет, при конце света, когда все звезды с неба упадут, а теперь вон их еще видимо-невидимо - в кои годы упадет, да и то плевая, махонькая...
Лавочник был окончательно поражен. Яшка торжествовал.
– Так ты говоришь, милый человек, у ево сто голов?
– робко спрашивала баба.
– Сто, тетка.
– А как же на Кузнецком я видела в окне образину ево - там об одной голове.
– Врет, глаза отводит.
– Вот и отражайся с ним, коли у ево, у проклятого, сто голов, рассуждала баба.
– Так что ж, что сто!
– выступил лавочник, желая восстановить свой авторитет, который Яшка сильно поколебал.
– А у нас, знаешь, супротив ево ста голов что найдется?
– А что, родимый?
– Царской орел - вот что!
– А какой это, батюшка, царский орел?
– Али не видала? Ево везде пишут.
– Не видала, родимый.
– А об двух головах, матка.
– Видала, видала... Вон какой... Ишь ты...
– Этот, матка, постоит за себя.
– И лавочник внушительно окинул глазами слушателей.
– А рази он живой?
– недоумевающе вопрошала баба.
– А то как бы ты думала! Зачем бы ево тады и писать, коли б ево не было? А я служил в Питере в дворниках, так это дело подлинно знаю: солдат сказывал, что во дворце на карауле стоял. Этот самый орел, говорит, завсегда блюдет и царя, и Рассею - при ем царю и часовых не нужно. Орел этот самый, первое дело, никады не спит.