Двенадцатый год
Шрифт:
– Вот она - героиня, великая женщина, - тихо сказала Хомутова,
Мерзляков пришел в недоумение. Ему казалось, что над ним шутят.
– Что вы, Анна Григорьевна! Помилуйте!
– Я не шучу...
– Кто же она? Из могилы вышла?
– Это княгиня Дашкова, бывший президент академии наук, друг Вольтера, Екатерины...
– А! так вот она! Боже! Что делает время с великими людьми!
– сказал Мерзляков с неподдельной грустью.
– О, жестокое время! И это - красавица Дашкова!
К старушке быстро подошел граф Ростопчин и почтительно поцеловал дрожащую, сухую руку.
–
– начал он было.
– Которая только дрожит, - прошамкала старушка с какою-то горькою усмешкою.
– Нет, которая, ваше сиятельство, заставляла усиленно биться старое сердце такого великого поклонника вашего, как фернейский пустынник.
– О, вы, точно этот льстец, говорите, граф... Да и он, Вольтер, давно уж умер... никому уж больше не льстит...
И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
– Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.
– Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.
– Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то
безнадежно, бессильно махнула рукой.
– Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.
– О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы!
– горячо заговорила девушка.
– Ваша слава так ярка...
– Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой.
– Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...
– Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
– А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.
И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
– Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.
– Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.
– Почему же так, княгиня?
– А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.
– А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
– А хоть бы и так.
– О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...
– Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...
И старушка разом впала в забытье.
А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
– Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах?
– говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
– Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.
– Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
– Как кровь? Что вы говорите
– Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...
– Перестаньте же говорить вздор!
– Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
И он вынул из кармана записную книжку.
– Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
– Что это?
– спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
– А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."
– Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.
– Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.
– Когда же это было?
– спросила Хомутова.
– Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.
– О, тогда мне было уже четыре года...
– Не может быть - вам нет двадцати лет!
– воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
– Ну, чем же дело кончилось?
– спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.
– Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".