Дверь с той стороны
Шрифт:
Еще несколько минут за столом царило оживление. Потом поднялся Карачаров.
Это никого не удивило: физик как бы восстановил себя в мнении общества, поскольку найденный им способ все-таки должен был стать основой плана, целью которого было возвращение на Землю. И сейчас он, наверное, хотел высказать свою радость и сделать несколько замечаний – о роли науки, об отношении к теории, и прочее. Пассажиры ощущали некоторую неловкость: все-таки зря они тогда сразу отвернулись от Карачарова, и теперь были готовы выслушать упреки и даже согласиться с ними.
Они слушали, не замечая, как меняется выражение их лиц.
Карачаров говорил медленно, промежутки между словами длительностью намного превышали сами слова. Казалось, он вдруг забыл язык и, сказав слово, начинал мучительно вспоминать, как звучит следующее, нужное ему, и эти мучительные поиски отражались, как в зеркале, на лицах людей, словно каждому из них тоже нужно было, услышав слово, долго рыться в словаре, чтобы понять, что оно значит. Минуты текли, но никто не замечал их – физик говорил как бы вне времени, все на свете остановилось, ничего не было, кроме его слов, которые сами по себе стали мерилом времени и пространства.
Он старался объяснить подробно, и вместе с тем понятно, не прибегая к тому языку, который для него был самым доступным, но ничего не говорил остальным. Он объяснял: да, его прежние выводы правильны, и если они приблизятся на такое расстояние к Земле, что станет возможной связь, им, конечно, помогут, и они сумеют вернуться к нормальной жизни, возвратиться ко всему, чего им так не хватает здесь. Но… при этом возникнет угроза для чего-то другого. Что-то погибнет. Какое-то тело. Неизвестно, какое. Это непредсказуемо, потому что законы, определяющие связь их корабля с этим неизвестным телом, никому еще не известны и здесь, на корабле, не могут быть открыты – для этого потребуются фундаментальные исследования, множество экспериментов. Ему удалось нащупать лишь общую закономерность. Он полагает, что она верна. Какая-то масса вещества превратится в антивещество одновременно с обратным превращением «Кита». Может быть, это будет какой-то мертвый, никому не нужный астероид. Но и он со временем сможет оказаться причиной чьей-то гибели: ведь понять, что он состоит из антивещества, можно будет только в момент соприкосновения с ним… А может быть, таким телом окажется населенный спутник: ведь большинство из них обладают массой такого же порядка, что и корабль. Пока еще нельзя сказать, имеет ли значение материал, из которого состоит обреченное тело, его структура. Можно предположить, что имеет: недаром же их переход в теперешнее состояние привел к гибели спутника, на котором находились люди. Можно, конечно, вовсе не приближаться к Солнечной системе, а просить Землю создать устройства, необходимые для их перехода в нормальное состояние, где-нибудь далеко в пустоте, где вообще ничего не будет поблизости. И все же…
– Это… – Карачаров долго искал сравнение, никто не помог ему, никто не перебил. – Это… как котел, в котором высокое давление. Где-то в нем есть слабое место – там стенки котла сдадут, разрушатся в первую очередь. Теперь представьте себе, что мы должны ввести в котел еще какое-то количество газа под давлением. Давление поднимется во всем котле, все равно, в какой точке мы ни ввели бы эту порцию. Давление усилится во всем котле, а стенки его разрушатся именно в том месте, где они слабее всего. Где эта слабая точка? Мы не знаем, потому что не знаем, в чем заключается слабость. Но, наверное, мы, наша цивилизация как-то влияем на весь комплекс пространств, в котором существует и знакомый нам мир. – Он вздохнул, прежде чем перейти к выводам. – Следовательно, за наше спасение, возможно, заплатят жизнью другие люди. Не знаю – в какой системе, на какой планете: найденная мною закономерность может оказаться не универсальной. Возможно, наша цивилизация не одна во Вселенной и существуют другие, тоже манипулирующие энергиями того же порядка, что и мы, или даже высшими. Возможно, несчастье произойдет у них. Ни один человек не пострадает – погибнут какие-то другие существа. В таком случае мы об этом никогда не узнаем, да и они не узнают. И все же до конца дней нас не оставит мысль, что за наше спасение кто-то очень дорого заплатил. Теперь я сказал все, что знаю. А вы решайте.
Он закончил и стоял, не опуская головы; капля пота упала с его лба и разбилась об стол. Все молчали. Потом Нарев спросил своим резким, высоким, шероховатым голосом:
– Вы уверены, что все обстоит действительно так?
Физик медленно покачал головой.
– Нет. Утверждать не могу. Слишком мало данных. И если бы я пришел к таким выводам в лаборатории на планете, то не стал бы торопиться с публикацией. Я не уверен. Но это вероятно. Я не могу не считаться с такой вероятностью. Может быть, вам это под силу.
«Вы же не знаете формул, – подумал он, – не понимаете их и можете верить мне, а можете и не верить. Вам труднее, чем мне, и поэтому решение – за вами…»
– Спасибо за доброе мнение о нас, – сказал Истомин в смертной тишине. Тишина эта лежала долго. Она, казалось, затвердела, люди были впаяны в нее, как в глыбу льда. Нарев нарушил ее, с шумом отодвинув кресло.
– Хорошо, – сказал он. – Будем решать. Но не все. Мы не в одинаковом положении – кому-то Земля нужна больше, другим – меньше. Пусть решит тот, кто больше остальных нуждается в возвращении.
Головы медленно повернулись. Под этими взглядами Мила еще несколько секунд сидела молча. Потом проговорила – тихо, едва уловимо, но сейчас все услышали каждое слово, как если бы она кричала изо всей силы:
– Нет… Так – нет… Ведь дети могут умереть…
Она закрыла глаза и, казалось, окаменела. Нарев откашлялся.
– Пойду скажу капитану, – проговорил он, – чтобы не спешил. Некуда торопиться. Пусть не боится за свои батареи.
Глава одиннадцатая
Физик Карачаров мог находить какие угодно закономерности. Но обещание-то не выполнил Нарев, а не физик. Обещание, данное любимой женщине. С этим путешественник смириться не мог и искал выход.
Не жизнь, думал он, а избранные парадоксы. Надо было попасть в такое вот немыслимое положение, чтобы исполнилась давняя мечта: тут он не только стал необходим людям – он остался единственным, на кого они могли надеяться, кто мог им помочь. И именно тогда, когда от него всерьез ожидали помощи, оказалось, что он бессилен. Это не зависело от него, и все же Нарев чувствовал себя прескверно.
Впрочем, в чем заключалось его бессилие? Он понимал, что вряд ли сможет привести людей к какой-то цели. Когда стало ясным, что путь на Землю для них отрезан, ни он, ни кто-либо другой не мог более найти такую цель, которой они могли бы достигнуть. Но, – размышлял Нарев, – разве этим все исчерпывается?
Да, несомненно, привести он никуда не мог. Но мог – вести. Чтобы куда-нибудь прийти, надо прежде пуститься в дорогу. Начиная путь, каждый надеется завершить его в избранном месте. Но вовсе не уверен, удастся ли ему это. Он идет и надеется на благополучное завершение начатого.
Вот и они должны идти. Людям надо снова обрести надежду, найти занятие. И уж если им суждено разочароваться, пусть это произойдет не сразу, а постепенно. Пусть люди сперва привыкнут к самой мысли о возможности разочарования. Постепенность разумна.
Нарев знал, что для того, чтобы куда-то повести людей, ему придется прибегнуть к некоторым приемам из числа тех, с которыми он уже хотел было распрощаться. Теперь приемы эти ему претили. Но иного выхода он не видел. И решил, что, как бы это ни было неприятно ему самому, он прибегнет к ним, в надежде на то, что впоследствии люди не будут к нему слишком строги.