Дверь
Шрифт:
– А что, пусть сядет.
– Он взял Петрова за плечи и помог сесть.
Петров оглядел себя. От лопатки к грудине, прикрывая сосок, белела наклеенная полоска марли. Сбоку из-под ребер торчала резиновая дренажная трубка, она сбегала куда-то под кровать - Петров посмотрел - в обычную банку из-под компота. Кровать была далеко отодвинута от стены - стул влезал.
– Покашляйте, - велел Дранкин.
– Покашляйте.
Петров кашлянул. Это оказалось делом нелегким и болезненным, кашель получился пустым и слабым, как шепот, но Дранкин его похвалил и попросил покашлять еще.
К задней спинке кровати было
– Держитесь. Когда захотите лечь, перебирайте руками, как слезаете. Когда захотите сесть - как влезаете. А ну-ка... Ну, ну, подтягивайтесь. Удобно?
Петров кивнул.
– А сейчас слушайте меня внимательно, - сказал Дранкин.
– Мы отрезали ваше легкое целиком. Оно никуда не годилось...
Петров рассеивал по сторонам радужные улыбки - как ему показалось, подходящие случаю. А слева от кровати стоял бирюзовый ангел с большими глазами, сестра Лидочка, такая кроткая, почти бесполая. "Ну притвора, подумал Петров.
– Ну лицедейка. И почему Аркашка таких девчонок не замечает. Называет их "мовешками", дурак. А у него-то - все чем-то намазанные, как бутерброды с маргарином. Шведок ему подавай. Шведка тоже хорошая, как русалка". Петров попробовал в своем мерцающем парообразном мозгу спроецировать шведскую невесту Ольдегерду. Она прорисовалась белой, уходящей в море. Она шла и длинными пальцами бороздила воду, руки у нее были большие и очень женственные. Они распростерлись по горизонту, а лицо ее детское слилось с солнцем.
– Поправляйтесь, Александр Иванович.
– Дранкин поднялся, шевельнул плечами, как бы встряхиваясь, и пошел от больного к больному.
Петров сидел и улыбался эйфорической улыбкой размороженного судака. Процедурная сестра Галя, принесшая штатив с капельницей, сказала:
– Петров, не нужно такой активности. Ложитесь. Мечтайте о прекрасном. Вы потеряли много крови. Лишние движения вам не полезны.
Лидочка дала ему попить киселя.
Голосистый пришел его навестить.
– Много не пей. Тебе один стакан чаю положено в сутки.
– Голос его, подобный шороху, был весел, словно ветер катал по полу комочек бумаги. Древний мудрец сказал, что все люди герои. Они знают, что впереди их ждет смерть, но все равно живут себе весело, не унывают. И ты живи весело.
Петров кивал. Говорить ему не хотелось. Он уходил в щемящую зыбкую дрему, и только появление Лидочки пробуждало его. Сначала он видел раздельно лазоревый и белый цвета, как небо, свитое в клубки. Он тряс головой - из клубящихся субстанций возникала тревожная Лидочка. Поправляла на нем одеяло, заставляла его глотать таблетки. Подносила к его рту шланг с кислородом, пахнущий апельсинами и легкими Лидочкиными духами.
В холле уже выключили телевизор. Он говорил долго о событиях в мире, о бело-пестрой породе коров, об МГД-генераторах и люминофорах.
Надвигалась ночь.
Петров уснул.
У его кровати сидела Софья. На одеяле лежала ее рука, ногти с перламутровым маникюром казались жестяными.
Петров вдруг увидел себя на лугу летом, в трусах с лампасами и больничном халате. С неба летели белые курицы с красными гребешками. Громкое хлопанье крыльев было как хохот.
Петров проснулся.
Лидочка сидела на табурете между стеной и его
– Как вы себя чувствуете?
– спросила Лидочка шепотом.
– Как молодой леопард.
– Правда?
– Правда, правда.
– Тогда я пойду разложу таблетки на утро.
– Хочешь апельсин?
– Не-е.
– Лидочка потрясла головой.
– Мы пропахли ими насквозь.
– Она поднесла руку к лицу Петрова.
– Чувствуете?
– Потом она положила руку ему на лоб. Потом неслышно ушла.
Петров снова оказался на лугу, на медовой поляне, похожей на озеро. Только там уже было холодно. На песчаном мысу возле леса стояла избушка, усыпанная темными листьями поздней осени.
Избушка присела, когда Петров подошел. Он легонько взопрыгнул на широкую лаву. А двери избушки были открыты.
Избушка оказалась просторной, и это не удивило его. Посредине стоял деревянный темный и очень тяжелый стол, нагруженный яблоками, грушами, брюквой, морковью, капустой и луком. На деревянные блюда был насыпан горох и шиповник. И апельсины лежали всюду.
У стола сидела Зина в сине-зеленом платье с черными, возникавшими в глубине глубин тенями. В лице ее скорбном скопилось что-то от Софьи, от Лидии Алексеевны и от тех женщин, которых Петров не встретил, но мог встретить, и полюбить мог бы, и от тех других, которые могли бы полюбить его, но он им не встретился.
Он мог к столу сесть, чувствовал - может. Даже съесть что-нибудь мог. Чувствовал - вкусно. И на лавку с подголовником дубовую - дуб как почерневшая бронза - мог лечь и уснуть со сновидениями, от которых щиплет в носу, как от газированной воды. Чувствовал - допустимо. Но не смог пошел к двери и открыл ее.
Не было ничего. Даже холода.
И трудно было дышать.
"Где лес? Нет леса!" - Петров увидел себя на площадке того немецкого дома. Осколки кафеля хрустели под ногами. Дверь была открыта в небо. Но неба не было. За порогом, куда ему предстояло шагнуть, все было мертвым и черным. Мертвыми были сады, мертвой была весна. Все было деформировано, сдвинуто, безвоздушно. Мертвыми были лепестки вишен у его ног. Как слюдяные бабочки. Волны реки не двигались.
И нечем стало дышать.
"Оглянись", - услышал он голос Волка, а может быть, Кочегара...
Он оглянулся, повернув голову медленно, как бы сламывая ослюденевшие позвонки.
И не было ни стола, ни лавки дубовой, ни самой избушки - было поле аэродрома. За барьером из крашеных труб стояла Люба. Она вздымалась на цыпочки, тянула к нему загорелую руку. И тоска в ее глазах была такой горестной, такой печально живой: в этот час она жалела его и нуждалась в нем - без него она была одна в целом свете. Это был момент истины, и, может, единственный в странной жизни Петрова. Да еще солдатские сны...
Люба махала ему рукой.
Прислонившись к березам, стояли понуро Каюков и Лисичкин.
"Откуда на взлетном поле березы?"
Кровь стучала в висках, словно голова его сделалась для кого-то литаврами. Сквозь этот грохот и удушающее гудение Петров расслышал отчаянный крик, далекий и слабый:
– Александр Иванович! Родненький!
Крик этот бился в его голове, и вокруг него, и отражался от деформированного пространства за дверью.
– Александр Иванович! Ну что ж вы не дышите?