Дворец Посейдона
Шрифт:
— Не кидай в меня, не то закричу! — Элисо отскочила в сторону.
— Ладно, не буду.
Он подержал снежок в руках, потом бросил его без всякой охоты, бросил — выкинул.
Элисо не выносила ни табачного дыма, ни снега, ни…
— В этом году много снега, — обратился Леван к спутнику в шляпе. И сам удивился: при чем здесь снег?
— Да, — охотно откликнулся тот, снимая шляпу. Видимо, счел знакомство состоявшимся.
Леван кивнул в ответ.
— Это еще что, — продолжал словоохотливый спутник, — снегу еще наметет, будь здоров!..
Трамвай снова остановился.
—
— Специально останавливают, — засмеялся пассажир в шляпе и подмигнул Левану. — Мало им остановок.
— Дорогу ремонтируют, потому и остановились, — не поднимая головы, отозвался кондуктор.
— Значит, нам сходить?
— Нет, сейчас поедем.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
Раздался звонок, и трамвай тронулся. Позванивая, он проехал мимо рабочих, облокотившихся на лопаты.
— Правду сказал человек, что ты к нему придираешься.
Мужчина в шляпе улыбнулся Левану.
«И зачем я ввязался в разговор?» — с досадой подумал Леван.
Видно было, что пассажир настроен поболтать. Такой тип, если увидит, что у тебя есть уши и язык, ни за что не отвяжется.
Но мужчина в шляпе сидел спокойно и молчал. Иногда, когда их взгляды встречались, его лицо расплывалось в улыбке.
Леван снова вернулся к своим мыслям.
Элисо и Леван после свадьбы поехали в Москву. На вокзале собралась уйма провожающих. Все только что встали из-за свадебного стола. Цветы… бутылки шампанского… подарки. Леван держал в руке какой-то белый нелепый цветок и думал, что все смотрят на него. Ему было не по себе. А больше всего он стыдился седой проводницы вагона, у которой слезы блестели на глазах. Элисо не смотрела в сторону Левана, она стояла на ступеньках вагона и, слегка наклонившись, разговаривала с матерью. Она была в дорогой тяжелой шубе, щеки ее раскраснелись. Подвыпивший отец Элисо, обняв каких-то молодых людей, тоже подвыпивших, самозабвенно прикрыв глаза, пел.
«Вот я и женат», — подумал Леван.
Потом ему вспомнилось, как ребята в институте рассуждали о женитьбе.
— Жена, братец, это совсем другое, — говорил один, — совсем другое!
— А что другое все-таки?
— Ну, совсем не то!
Что было это «другое», пожалуй, никто не знал, но все чувствовали, что «жена» не должна походить на их знакомых девушек.
— Мне казалось, что писатели живут намного лучше, — сказала ему Элисо, когда они возвратились в Тбилиси. — Но ничего, отец нам поможет.
— Нет!
— Как хочешь!.. — Немного помолчав, она продолжала: — Я единственная дочь…
— А я говорю — нет!
— Мама беспокоится, что скажут люди.
— Скажи матери, что люди ничего не скажут.
— Будет тебе, Леван!
— Вот так им и скажи, поняла?
— Поняла…
Родители Элисо стыдились и того, что Леван нигде не работал.
Труд писателя в их понимании не был работой. Они считали его делом несерьезным, больше того — чем-то вроде развлечения. Они словно извинялись перед знакомыми, уверяя их, что Леван скоро поступит на работу, очень скоро.
Элисо, конечно, рассуждала иначе,
Выйди Элисо замуж за композитора, она, вероятно, изучила бы историю музыки, ходила бы на концерты и заводила знакомства с музыкантами.
Но сейчас литература была для нее такой же необходимостью, как поваренная книга для домохозяйки.
Элисо старалась, чтобы вокруг Левана все было в полном порядке. Каждое утро она прибирала его стол, собирала разбросанные бумаги и книги. Всегда вовремя был готов завтрак, белоснежная сорочка, выглаженный галстук. Но основной предмет ее забот представляла душа Левана. Элисо становилась все более самонадеянной и смелой, поскольку Леван не противился, она изо дня в день укреплялась в своих правах. Как редкой породы зверя, заключенного в чистенькую клетку, обхаживала она Левана. И, взяв на себя эту почетную миссию, она выполняла ее с большим воодушевлением.
«Неужели и я изменился за эти два года, — думал Леван, — неужели?»
За последнее время его сердце стало наполняться чувством сожаления, причины которому он не мог никак отыскать.
Нет, люди так сразу не меняются. Иной раз годы пройдут, а никаких изменений в человеке никто не замечает. Но вдруг одно слово, сказанное им, или случайно брошенный взгляд удивят всех и заставят признать, как значительно он изменился. Подобно тому, как единственный желтый листок в зеленой листве знаменует приход осени. Скала постепенно трескается под ветром, вода подтачивает ее, как червь, и все же ничего на ней не видно. Только в один прекрасный день внезапно обрушится она и рассыплется.
Неожиданно Леван пришел в хорошее настроение, «Ист, скала хоть и незаметно, но становится меньше, а человек растет».
Ему вдруг захотелось с кем-нибудь поговорить, и он обратился к кондуктору:
— Дай нам в конце концов покурить!
Кондуктор удивленно поднял брови.
— Я же сказал — нельзя!
Сосед Левана оживился и поддержал его:
— Так, значит, нельзя?
— Нельзя!
— Ну хорошо, в твой трамвай мы никогда больше не сядем. — Он громко рассмеялся, считая, что удачно сострил.
— Да, да, не сядем больше в твой трамвай! — улыбаясь, поддержал его Леван.
Хотя в трамвае ехали совсем незнакомые люди, теперь они были связаны друг с другом чем-то общим, а чем именно — сами не знали.
Человеку свойственно, подобно семени, брошенному в борозду, пускать корни в душу другого человека, и это происходит независимо от него самого.
Кондуктор удивленно поглядел на беспричинно хохотавших пассажиров и махнул рукой.
— Ну и не садитесь!
Трамвай шел медленно, неторопливо сворачивал ленту дороги. Сейчас он был властелином улицы и наполнял ее торжествующим грохотом.