Двойная бездна

Корабельников Олег Сергеевич

— Ведьма, — с усмешкой сказала она, словно прочитав его мысли. — В старые недобрые времена меня бы сожгли.

— Это твоя настоящая внешность?

— Эта? О да! Нравлюсь?

— Нравишься.

— Голос крови, а? — она рассмеялась. И в самом деле — бесовские огоньки заплясали в ее глазах.

— Ты это брось, — сказал Веселов. — Не искушай без нужды. Послушай, ты ведь умеешь передвигаться во времени. Это правда? Тогда… Ты знаешь будущее? Что нас ждет?

— Многое! — и снова засмеялась.

Помолчала и добавила серьезно:

— Все очень сложно. Вариантов

будущего очень много. Пойдешь налево — родится одна реальность, свернешь направо— совсем другая.

Была уже ночь, и машина, колесившая по темному городу, остановилась.

— Приехали, — сказала Юля, не глядя в окно. — Запомни, нас пока мало, — она кивнула в сторону водителя, сверкнувшего золотой улыбкой. — Ожидается большая драка. Ты готов?

— Всегда! — рявкнул Веселов, по-клоунски напрягая бицепсы и переходя в боксерскую стойку.

— Шут гороховый, — вздохнула Юля. — Ладно, ступай. Мы встретимся. Возможно, что ждать осталось недолго.

— Ох и всыпят мне! — покачал головой Веселов, комкая мокрый халат. — Всю больницу обыскали, наверное. Сколько же я пропадал?

— И двух минут не прошло, Вова. Я ведь кое-что умею.

— Расхвасталась, — пробурчал Веселов, выходя из машины. — Все-то она умеет, а мне расхлебывать…

Он обернулся, чтобы махнуть рукой на прощанье, и тут его покачнуло, сдавило виски, бесплотной тяжестью налилась грудь, он невольно закрыл глаза, развел руки, ища опоры и… упал во что-то мягкое и упругое. Огляделся и увидел, что сидит в своем кресле, в ординаторской, никого нет, за окном — мутный закат, и на часах еще вечер… Зазвонил телефон.

— Это я! — сказал он невпопад в трубку.

— А это я, — узнал он голос Юли. — Убедился? Еще две минуты до того, как тебя вызовут в инфекционный корпус. Но уже не вызовут. Будь осторожен. Теперь ты знаешь больше. За это нужно платить…

Короткие гудки. Вечер на исходе. До конца дежурства еще плыть и плыть через тягостные ночные часы. Хорошо бы, если удалось заснуть или чтобы нашлась работа, изнуряющая, заполняющая время, когда просто некогда думать о постороннем…

Он вздохнул и пошел по отделениям выспрашивать, нет ли у них тяжелых больных и не собираются ли кого-нибудь брать на операцию. Это было не принято, но к странностям Веселова давно привыкли и не удивлялись…

14

На другой день, ближе к концу рабочего дня, его неожиданно вызвал к себе профессор. Его кабинет был через стенку с ординаторской реанимации, больничные врачи, в общем-то, не подчинялись заведующему кафедрой хирургии, и все же профессорский сан завораживал многих и невольно придавал голосу интонации извинительные и лицу — выражение почтительное. Конечно же, были исключения, и, конечно же, в их число входил Веселов.

Поэтому он разлохматил и без того взъерошенные волосы, нахлобучил мятую, почти что белую шапочку, расстегнул жеваный после дежурства халат и, не стучась в мягкую, обитую дерматином дверь, распахнул ее. Кабинет был пуст, Веселов, нимало не смущаясь, уселся в кресло, вытянул ноги и стал непринужденно листать журнальчик по хирургии. Как открылась дверь, он почему-то

не услышал и даже вздрогнул невольно, когда за спиной раздался голос профессора:

— Владимир Геннадьевич? А вы мне не верили…

Профессор Иван Петрович Черняк, сутуловатый, лысоватый, в больших очках с толстыми стеклами, похожий, как уверяли злопыхатели, на большую плюшевую обезьяну, улыбался ласково одними губами и даже кланялся слегка по своей привычке, давно вошедшей в поговорку у местных остряков.

— Отчего же? — нагло сказал Веселов, но все же встал. — Я вам всегда верил. Во всем. Честное слово. Спросите у заведующей. Она знает.

— Все шутите, шутите. Это хорошо. Это мне нравится, — говорил профессор, но отчего-то не проходил к своему креслу за большим столом, и к Веселову не приближался, впрочем, а так и стоял у дверей, словно ожидал оплеухи, что ли…

— Честное слово, — повторил Веселов. — Как на духу. Ни в чем не повинен. Клянусь.

— Это вам только кажется. Пока кажется, — ласково, не разрывая улыбки, сказал Черняк. — Вы убедились, что я могу свободно зайти сюда и так же свободно выйти? И вы мне не помешаете.

Тут даже Веселов растерялся. Самую малость, правда.

— Больше не буду! Мешать — нет! Ни за что!

— Будете. А пока я уйду. Да, вы свободны, Владимир Геннадьевич. Пока свободны.

— Всегда! — ляпнул по инерции Веселов.

Черняк еще раз усугубил свою сутулость поклоном, растянул большие розовые губы. Глаза за толстыми стеклами казались маленькими и блестящими.

— Вот, — сказал он, поворачивая бронзовую ручку двери. — Я ее открываю. Я выхожу. Мне нужно верить…

И вышел, и прикрыл за собой дверь. Веселов постоял еще, задумчиво покрутил пальцем вокруг виска, ну и пошел, конечно, собираться домой, выкурив на прощанье по сигарете с Оленевым в подвале, поболтав с ним о том, о сем и не сказав почему-то ничего ни о Юле, ни о выходке профессора, явно не склонного до этого к экстравагантности…

Между тем постоянное ожидание предательства со стороны мужа обрело у Оксаны четкую форму и вынудило сделать то, чего Веселов боялся все время. Все это странное, вышедшее из привычных берегов время. Устные объяснения были бессмысленны, поэтому Оксана прибегла к обычному способу людей нерешительных — оставила пространное письмо на чисто вымытом кухонном столе, забрала все, что могла унести, и уехала вслед за сыном к маме. Словно боясь, что письмо могут прочитать чужие, враждебные люди, тщательно избегала в нем говорить, куда уезжает.

В квартире было прибрано, холодильник наполнен едой, на плите — полная кастрюля борща, и горка котлет на сковороде, и стопка чистого белья в шкафу, и рубашки выглажены — во искупление бегства. Бегство из дома прокаженного, из дома объявленного вне закона, за которым вот-вот начнется беспощадная охота…

И пропел Веселов разухабистую песенку, и куснул котлету, и хлебнул борща, и прошелся колесом по опустевшей комнате, и конечно же, врезался в сервант по неловкости своей. Зазвенели чашки, подпрыгнули бокалы, как внезапно испуганные дети, извилистая трещина проступила на стекле.